Летом сорок второго - [49]

Из доклада старшего лейтенанта 23-й венгерской пехотной дивизии Тибора Селепчини

Из распахнутых ворот конюшни валил густой пар. О лошадях мадьярское командование заботилось лучше, чем о людях: они создали ссыпные пункты с запасами кормов, под армейские стойла переоборудовали лучшие колхозные фермы, стены снаружи обложили навозом до самой крыши. В конюшнях было так тепло, что дневальные охотнее ночевали с лошадьми, чем в продуваемых ветрами крестьянских хатах.

У населения по осени отбирали одеяла, дерюжки, свитки, мешковину, чтобы обеспечить лошадей попонами.

Мадьярам жилось хуже лошадей. Не согревали их соломенные лапти с пучками сена, надетые поверх армейских ботинок, не согревала палинка[35], не согревали поясные и нагрудные печки с тлеющим внутри древесным углем.

Лишь горело внутри от злости: ложь, обман, несправедливость. И здесь, и дома. Пришло от матери письмо. Больная, бедная моя старушка! Тебя не пускают за продуктами вне очереди, как это обещали семьям фронтовиков. Выплатили пособие, равное моему двухнедельному заработку, – жалкие гроши. И очереди, бесконечные очереди у продуктовых лавок…

Лошадей выгоняли, торопливо запрягали в телеги и сани. На северо-востоке, со стороны крупного донского села Щучье, с самой ночи раскатывался январский гром.

– Не по погоде гремит, – качали головой местные крестьяне и с трудом сдерживали радость на лицах.

Саней было мало, а для телег нужны чистые дороги. На уборку снега выгоняли старого и малого, калеку, инвалида, убогого. Население работало с ленцой, не помогали ни окрики, ни удары прикладов и шомполов. Грохнет выстрел, бабы с детишками делают вид, что пугаются, – тут же бросаются в снег.

Сбились в кучку подростки, копают, не поднимая голов, переговариваются:

– Бежим, братцы! Наши уже Дон перешли, через день-два тут будут.

– Не дури, Скрынька! Ян поутру мне сказал, что у них приказ: цивильных за неповиновение расстреливать на месте.

– Это квартирант ваш, из чехов который?

– Да не чех он – словак. Сколько объяснять можно?

– Немцев-то под Сталинградом окружили.

– А мадьяры твердят, что это немцы наших там окружили.

– Ухи-то от шапки подними, не слышишь, как гремит?

– Чего это, Ванька?

– Глядите аккуратней, чтоб никто не заметил.

– Листовка наша? Откуда?

– Да тихо ты!

– Прочитал – дай другому.

– «Под Сталинградом окружены… прорван фронт итальянцев на Среднем Дону… освободили Кантемировку… Началось…»

– У нас на сеновале нынче разведчик дневал. Весь в гражданском, с собой пропуск на немецком. Он листовку эту оставил.

Под вечер стоявшие в селах танковые колонны и пехотные подразделения словно метлой вымело, остались лишь полицаи и засевшие по хатам небольшие комендантские патрули. На улицу никто носа не казал. Впервые за полгода можно было пройти, не боясь угодить под горячую руку.

Народ сразу осмелел. Попавшемуся на глаза начальнику полиции с насмешками бросали в лицо:

– Как же ты, Васька, за Дон на триста километров ходил и ни одного нашего солдата не встретил? А они вон где, Советы, сами к тебе из-за Дона пришли, от Щучьего катятся.

– Заткнись, курва! Пристрелю!

– Вот сегодня-то и не пристрелишь! Вчера б еще, идол, пристрелил, а сегодня – херушки! Не за твоей брехней теперь правда, а вон за тем голосом, что пушками бьет.

Следующим утром через хутора и слободы потянулся поток отступающих. Из дворов гребли лошадей и сани, под угрозой смерти гнали в ездовые местных подростков. В Сагунах собрали всех гражданских к штабу, размещенному в школе, разрешили небольшими группами греться внутри. Согревшиеся выходили, негромко делились с теми, чья очередь греться:

– В классах народу битком: и мадьяры, и немцы, и наши, кто из полицаев да переводчиков. А тишина стоит, как в покойницкой.

– Перетрухали, видно.

– Не то слово. Телефонисты над трубками, и те шепотом переговоры ведут, но слышно даже в коридоре.

– Ничего не понятно, только: «Щучье, Каменка, Белогорье, Подгорное, Россошь».

Ребята тайком портили упряжь, подрубали и резали оглобли, кто мог – потихоньку скрывался. Вечером оставшихся ездовых с их порожними подводами погнали прочь из села в сторону фронта.

– К передовой конвоирят, на эвакуацию.

– Пусти по рядам, как доедем к Песковатке – всем наутек. По садам рассыпься, по переулкам. Домой только не идите. И – молчок.

В сумерках на окраине Песковатки встал омертвевший обоз. Редкая охрана вяло палила по разбегавшимся парням, боялась сойти с дороги, в темных садах мерещились злые партизаны и ловкие красноармейские разведчики.

* * *

От железной дороги и станции Сагуны по улицам совхоза «Пробуждение» шагали остатки мадьярских полков, бежавших из Колыбелки и Марок; от Андреевки и Лыково – колонны изнуренных и плохо одетых альпийцев, спешивших убраться из Верхнего Карабута и Камышева; а от Подгорного – потоки итальянцев, державших до этого участок фронта у Белогорья.

Разноязыкому гомону, стоявшему над отступающими колоннами оккупантов, казалось, могла бы позавидовать «двунадесятиязыковая» армия Наполеона. Здесь слышалась мадьярская речь, румыны и швабы, населявшие Трансильванию и призванные оттуда в венгерскую армию, говорили на своих родных языках, словаки из окраинных венгерских земель общались на милом русскому уху славянском наречии, русины и гуцулы, набранные в Закарпатской Руси и Буковине, перекрикивались по-украински. Да и среди отступающих итальянцев не было единой речи: итальянец родом с юга Апеннинского полуострова не без труда понимал речь жителя Альп.