Летом сорок второго - [37]

– В Сагунах всю библиотеку из школы на улицу вытрясли и подпалили. Потом по дворам прошли, у кого учебник находили, тоже отбирали, для костра. В Подгорной, говорят, театр открыли, немецкое кино крутят.

– Для чего ж нам такое кино? – удивилась Ольга.

– Так наших туда и не пускают. Культура только для культурной нации… А в Россоши, Клейст болтал, шалман открывают, контингент из местных брать надумали…

– И бабы пошли? – раскрыла рот сестра Сергей Гавриловича.

– А твои малыши с голоду пухнуть начнут, не пойдешь?

Ольга прикрыла рукой глаза, мысленно поблагодарила судьбу и брата за свою сытую жизнь.

Сергей Гаврилович тревожно заходил по комнате, дуя в настывшие руки:

– Клейст еще одно сказал: колхозы не оправдали себя и с 1 января будут ликвидированы. Немцы плануют ввести частное землевладение, с рассчитом на кулаков. Землю поделят на мужичий пол, как до революции было. На каждый десяток дворов заведут старшего – десятника. Из «лучших людей», трудяг, другими словами, сделают особые десятки, они получат лучшую землю, скотину и инвентарь, все изымут из колхозов, а чего не хватит – завезут из Германии. Немецкими косилками будем пшеницу жать. Остальным лодырям дадут право честно работать на земле вот этих вот, лучших. Весь урожай будет у нас оставаться, только крохотная доля поедет в пользу немецкого государства.

– Гладко стелет. В «лучшие»-то сам Клейст и попадет.

– Ага, староста, полицаи наши да родня ихняя.

– Еще не ясно, как весна обернется, – многозначительно вставила Ольга. – И это вся беда?

– Да нет, главную я напоследок сберег… Виктора мобилизуют в мадьярскую трудовую армию…

Ольха всплеснула руками, тихонько пустила слезу. Медков виновато объяснял:

– Полицаям удалось укрыть своих домашних от мобилизации, я рванул к Клейсту. Он мне случай припомнил, что летом уже вызволял Виктора из плена, руками развел.

Ольга, причитая, стала собирать сына в дорогу: бросила в мешок вареных картофелин, несколько луковиц, порцию сухарей. Сергей Гаврилович отдал племяннику свои крепкие ботинки.

На рассвете группу «сборщиков урожая» скучковали у совхозного правления. Матери провожали своих домашних с причитанием, не верили в благоприятный исход, по дворам еще долечивалось два десятка пораненных из первой группы.

В сопровождении мадьяр новых мобилизованных повели к Колодежному. Брели не по старому довоенному шляху, а по новой накатанной дороге, которая петляла по оврагам и дубравам. Рядом с дорогой часто попадались окопы и узкие щели. В них прятались от советской авиации маршевые батальоны, следовавшие к фронту. Виктор знал, что дорогу и укрытия возвели те самые рабочие, пригнанные из Европы. Русскую молодежь в это время эшелонами везли в Европу, а оттуда, через полконтинента, гнали этих вот подневольных рабов.

В Колодежном группу расселили по пустовавшим домам. Местных жителей, как и белогорцев, выгнали отсюда еще в июле. С наступлением сумерек людей разделили на группы по пять-семь человек, повели к Дону. С Виктором попали две женщины лет тридцати пяти, три парня его возраста и еще две девочки-подростка. Девочкам выдали серпы, всем остальным – косы.

Мадьяры убрали рогатку, что закрывала проход в колючей стене, предупредили через словака, сносно объяснявшегося на смеси русских и украинских слов, чтобы работники никуда не сходили с дорожки – весь луг заминирован.

Во мраке показалась серая гладь реки. Над донской поймой стояла гулкая осенняя тишь. На том берегу кто-то закашлялся. «Наверное, наш часовой», – подумал Виктор, перехватывая в руках косу.

Девочки принялись срезать серпами молодой лозняк. Женщины и парни стали уступами, как на сенокосе, резанули по старой пожелтевшей траве. Чья-то коса звякнула о камень, и тут же с левого берега ударила автоматная очередь. К ней присоединилось еще несколько стволов.

Словак подталкивал девочек и женщин к отрытым на случай обстрела окопчикам, но в них уже сидели мадьяры. Бормоча проклятия, словак нашел неглубокую промоину. Стрельба, то затихая, то вновь усиливаясь, длилась довольно долго. Ничего не успев сделать за ночь, рабочая группа вернулась в село.

Днем полагалось отсыпаться и готовить пищу из того, что повезло раздобыть. На огородах еще стояли неубранными делянки капусты, квадраты пожухлой картофельной ботвы, кое-где валялись побитые морозами помидоры. Под вечер тете Глаше, одной из тех женщин, что были размещены в доме вместе с Виктором, удалось сварить нехитрый свекольник.

В хату ввалились три мадьярских солдата. Одним оказался их вчерашний переводчик, и, судя по его смущенному виду, был он в этой компании случайно. Двое других хлопали словака по плечу, велели переводить. Говорил в основном мадьяр с грузной, затянутой ремнями тушей, получивший от сагуновцев кличку Алудни[22]. Вечерами он любил бродить по улице, крича утробным голосом это слово. За поясом его торчала ручка кожаной плети, ее хвост волочился по земле. От парней, что были в первой группе и на передовую попали уже во второй раз, приходилось слышать, как ловко орудует своим орудием это животное. Стоит во время работы распрямить спину, как ее быстро обжигает крысиный хвост плетки. Секунда, и оскал палача сменяется меланхоличным лицом, он идет, натягивая глубже шерстяной подшлемник на голову. Еще у Алудни была мерзкая привычка: по утрам он выходил на двор, не стесняясь женщин спускал штаны и с остервенением чесался. Процесс этот получил название: Алудни гоняет «партизан».