Лето радужных надежд - [68]

– Ну вы это… киснуть не надо, – влез сын. – Ба, ты должна, как боксер, угу. Верить в лучшее! Ты поедешь, да, тебя вылечат…

Богдан выбежал из квартиры.

Степа думал об отце, когда поднимался по лестнице к Майе. Он увидел приоткрытую дверь. Насторожился. Вошел и обнаружил ба (измученного вида) и отца (сильно пожеванного) в непонятном молчании. А затем отец узнал, что у Майи рак.

Степа всегда знал, что его отец – особенный. Когда он входил в комнату, другие люди становились серенькими тенями на фоне петарды. Он приносил все новые и новые рассказы о своих удачах и победах. Он схватывал все на лету. Он был неуязвим, как олимпийский бог. Нахален, как десять хулиганов разом. Он обижал, задевал, восхищал. Никогда не давал повода для жалости. А добиться от него сочувствия было примерно так же легко, как из медной трубы выдавить скрипичную сонату.

Он должен был выругаться. Вздохнуть. Сказать ба: «Рак – фигня! Мы тебя вылечим!» Вместо этого отец треснул.

Он еще попытался, он выпятил нижнюю челюсть, будто собирался ринуться в бой, а потом – секундно дернулся его кадык, сбивая контроль, и дыхание сбилось, и неровно заходила грудь. Задрожал уверенный рот, словно зажил своей жизнью. Руки беспомощно взлетели вверх, будто пытаясь схватить что-то вылетающее из сердца. Степа видел, ох, видел он, как олимпийский бог сложился внутрь и упал, словно тряпичная декорация. Остался обычный человек. Отец спросил еще про поездку – поездку, из которой, Степа был уверен, ба вернется вылечившейся! – но ответ его не успокоил ни капли, наоборот – прихлопнул так, будто Майе выписали билет не в первоклассную клинику, а в крематорий.

И он сбежал. Черт! Ну нельзя же так, как заяц, сбегать!

– Ба, ты не это… – неловко сказал Степа. – Не принимай на свой счет. Угу. Отец, он это, от неожиданности… Ты же выздоровеешь, это вообще, к гадалке не ходи!

Майя сползла по подушкам вниз и натянула на голову плед.

– Оставь меня в покое, Степа, – тихо сказала она. – Дайте мне отдохнуть!

И что тут делать? Степа ушел.

Отец стоял во дворе, то есть как стоял – привалился к дереву. И он плакал!

Отец – плакал. Непредставимо.

Степа никогда не видел у него на глазах слезы. Ну, если только от хохота. А тут… Отец содрогался всем телом, закрывал глаза рукой в безуспешной попытке скрыть текущие, как из прорехи, слезы и плакал тихо, почти беззвучно, с каким-то непредставимым, еле слышным собачьим поскуливанием.

Вот тогда Степу накрыло. Он рванулся обнять отца, но остановился, не зная, как это сделать. Надо было что-то сказать, но что? «Ба выздоровеет?» Так нет у нас гарантий, есть только шансы. Он встал сзади, растерянный, и просто стоял, как столб, пока в груди разливалась щемящая, обжигающая жалость.

«Наверное, ба была права: не надо было говорить ему про рак».

Мимо прошли две женщины, не обращая, к счастью, внимания на Соловьев. Одна громко возмущалась воспитательницей, которая открывает нараспашку окна на втором этаже, а ребенок же может полезть! Другая восклицала: «Дома пусть открывает, а не в детском саду!» От их пронзительных голосов Богдан вздрогнул.

Тогда Степа взял отца за локоть. «Пойдем к машине. У меня это, здесь, во дворе». Он обнял отца за плечо, и они пошли вместе. Отец закрывал лицо рукой, и Степа вел его, как незрячего. Он бережно усадил его справа, сам сел за руль.

Еще какое-то время отец стонал. Степа отвернулся, чтобы не смущать его, и еще потому, что от вида плачущего отца болело сердце. Затем он услышал:

– Да поехали уже куда-нибудь.

И они поехали куда глаза глядят. По Таврической, на проспект Мира, вперед до Соборной площади, направо в сторону моста, обратно по Чернышевского…

– Быстрее можешь? – хрипло спросил отец.

– Ну, тут это… трафик, середина дня. М-м… Можем на Окружную.

– Гони.

Старая «девятка» медленно выпросталась из пробок, проползла через три светофора к широкой Профсоюзной улице и набрала скорость. На съезде на Окружную дорогу был затор. Авария? Неважно. Но раз так, Степа не стал сворачивать и помчал прямо. Через пять минут город Домск официально кончился, начался пригород, а Профсоюзная превратилась в Московское шоссе. Грузовики и легковушки со свистом гнали по четырем полосам шоссе, обрамленным разноцветными одноэтажными домишками. В палисадниках по сторонам дороги расплескались, как багряные кляксы, астры и георгины. Ветки яблонь сгибались под тяжестью наливного урожая. Из серых туч, плотно затянувших небо, начал накрапывать дождь.

Юля сидела на площадке служебной лестницы музея, на подоконнике, забравшись с ногами. Она прижала к груди колени, обтянутые джинсами, обняла их руками и смотрела на бетонную стену за окном так, словно на ней вот-вот должны были появиться «Мене, текел, фарес». Со вчерашнего дня она чувствовала внутри непрекращающуюся дрожь, ее трясло, трясло и трясло, и сейчас ей казалось – стоит отпустить колени, разжать руки, как она развалится на сотню осколков.

– Степа? Или его отец? – шептала она.

Почему-то на этот раз она поверила показанному сразу. Прежде, когда считала, что орел предсказывает ей развод, – не верила, только злилась на него. А сейчас у нее не было сомнений. Кто-то умрет совсем скоро. Тот, на чьих похоронах в первом ряду будут стоять Майя и Юлина мама, Юлин отец и она сама вместе с Ясей.