Лето на Парк-авеню - [87]

Зал взорвался аплодисментами. Все словно ожили после спячки и возликовали, а кое-кто даже прослезился.

– Мы сделали это! – воскликнула Хелен, перекрывая общий гомон, срывая фольгу и откупоривая шампанское. – Вперед и с песней, кисы мои!

Пробка выстрелила, и ликование достигло апогея.

Пока Хелен обходила зал, обнимаясь со всеми, я взяла на себя роль бармена и вкатила из коридора тележку, уставленную бутылками «Дом Периньон» и бокалами. Я впервые видела, чтобы Хелен позволяла себе подобное расточительство (как в плане калорий, так и денег), но ее переполняла радость, гордость и, самое главное, облегчение. Я думала о той обманчиво хрупкой на вид женщине, с которой познакомилась три месяца назад – она тогда даже не знала, что такое графический план. Она росла на моих глазах. И боролась – с собой, своими сотрудниками и узколобыми ребятами Хёрста. Мне до этого ни разу не доводилось быть свидетельницей и тем более – участницей подобной схватки. Я сумела усвоить уроки, которых уже никогда не забуду. И я была вне себя от радости, что она наконец победила. Мы победили. Вопреки всякой вероятности.

Я почувствовала себя так легко и в то же время надежно. Несколько глотков шампанского – и голова моя наполнилась мерцающими пузырьками. Я любила всех вокруг и – подумать только – обнималась с Джорджем Уолшем. А затем в зал вошла регистраторша и обратилась ко мне.

– Элис, – сказала она, тронув меня за плечо, – тебе кто-то звонит. По второй линии.

– Может, ты спросишь, что передать? – сказала я, допивая бокал.

– Она говорит, это важно.

Марго снова наполнила мне бокал. В зале было так шумно, что я вернулась с бокалом к своему столу и нажала мигавшую кнопку на телефоне.

– Элис? Элис? Это ты?

– Кто это?

– Это Фэй.

Меня охватила паника. Я поставила бокал, пролив шампанское. Мои ноги стали резиновыми. Фэй могла звонить мне только по единственной причине.

– Элис, мне так жаль. Твой отец…

– Что случилось? – я беспомощно уставилась на бумаги, залитые шампанским. – Он в порядке?

Она замолчала. По коридору до меня донесся смех из зала совещаний.

– Плохие новости. У него был инфаркт. Сегодня утром, – голос ее задрожал. – Врачи сделали все, что могли, но…

– Его больше нет?

– Я так сожалею.

Глава двадцать девятая

Я не помню, как сказала Хелен, что умер отец, но помню, как она предложила мне оплатить авиабилеты в обе стороны.

После того звонка Фэй я не пролила ни слезинки, но в сердце у меня словно росла дыра. После смерти мамы мы с отцом остались вдвоем, и отец, не зная, что делать с тринадцатилетней дочерью, брал меня на гонки «Дерби по дюнам», на рыбалку на озере Эри и на бейсбол, когда играли «Кливлендские индейцы». Вместе мы учились готовить, ели на ужин яичницу и овсяную кашу, а потом перешли на горячие сырные сэндвичи. Когда же нас стало от них воротить, мы освоили мамин рецепт мясного рулета. Мы ужинали, сидя бок о бок на диване, держа тарелки на коленях, и смотрели «Перри Мейсона» или «Шоу Реда Скелтона». Мне было не так уж неважно, чем именно мы занимались – я испытывала облегчение уже оттого, что он рядом, и благодарность за то, что он остался со мной. Теперь же его не стало, и я больше никогда не смогу поговорить с ним. Ни о чем. В особенности о том, почему он женился на маме.

Мне было невмоготу думать об этом, так что я сосредоточилась на полете – я впервые в жизни летела самолетом. По такому случаю я надела свою лучшую летнюю рубашку, но нервничала и направляла все свое внимание на реальные и воображаемые шумы двигателя, воздушные ямы и облака за иллюминатором. Должно быть, я выкурила полпачки, пока самолет приземлился. Голова у меня кружилась, а уши оставались заложенными даже после того, как я вышла в аэропорт Кливленда.

Меня встречала Фэй. Последний раз я ее видела в тот день, когда уезжала из дома. В то утро накрапывал дождик, и я, садясь в междугородный автобус, обернулась и увидела, как новая жена отца держит сумочку над головой, защищая волосы от дождя, а другой рукой тянет отца в машину. Мы с отцом последний раз помахали друг другу, водитель автобуса закрыл дверь, и я пошла по узкому проходу к своему месту. Я помню, как взревел мотор и мы отъехали от бордюра. Отец все еще стоял у своего «бьюика», и дождь мочил ему волосы, и пальто его темнело на плечах и рукавах. Я помню, что водительская дверца была открыта, и Фэй манила его рукой.

Теперь же она ждала меня в его «бьюике» у бордюра в аэропорту. На ней был шарф в цветочек, завязанный сзади, кожа – бледная, а в покрасневших глазах – тоска.

– Спасибо, что приехала, – сказала она.

И меня это задело, словно бы это она приглашала меня, тогда как мне не требовалось ее приглашение. Он был моим отцом. А я по-прежнему была его дочерью. И я вдруг осознала – и дыра у меня в груди стала огромной – что кроме Фэй у меня никого не осталось из родни. Если можно было так сказать о ней.

Когда мы ехали через Кливленд, я отмечала, как жизнь на Манхеттене – пусть даже за столь недолгое время – изменила мое восприятие. Кливленд – всего в часе езды от Янгстауна – всегда был для нас большим городом, но в сравнении с Нью-Йорком это был крошечный городишко, такой медлительный, трогательный, провинциальный.