Лето на Парк-авеню - [88]

Мы сразу направились в похоронное бюро; когда умерла мама, я, по причине своего возраста, была избавлена от этого скорбного ритуала. Там было тихо, как в синагоге или библиотеке, наши туфли стучали по полу. Нас провели в выставочную комнату в задней части здания, где стояли гробы, словно в витрине мебельного магазина. На маленьких позолоченных табличках значились выразительные названия, такие как «Безмятежность», «Переход», «Парламент», и особые свойства: стеганая атласная подкладка, усиленная крышка и т. п., а также, разумеется, цена. Не могу вспомнить, на какой модели мы с Фэй остановили выбор. Я была как в тумане и запомнила только служащую с лицом, точно проросшая картошка, которая записывала информацию для погребальной церемонии. После этого – я оставалась в таком же тумане – мы увиделись с рабби.

По дороге к дому Фэй поехала кружным путем, намеренно избегая – или, может, это я так думала – того перекрестка, где погибла мама. Тишина в машине висела между нами, словно облако. Мы с Фэй никогда еще не оставались наедине, и неловкость нарастала с каждой милей. Вероятно, я могла бы сказать что-нибудь из вежливости, но посчитала, что это не стоит моих усилий.

Фэй, вероятно, считала так же.

Мне было трудно входить в дом, мало чем напоминавший тот, в котором я выросла. Воспоминания детства остались под новыми обоями Фэй – нежно-зелеными в прихожей и коридоре и с летающими заварными чайниками в кухне. Прекрасные паркетные полы, которыми гордилась мама, Фэй напрочь закрыла ворсистым ковром. На месте голубых штор, за которыми я когда-то пряталась, висели теперь лимонно-желтые, с золотыми бантиками. Вся мебель тоже была другой, кроме отцовского кресла с откидывающейся спинкой, стоявшего в гостиной перед телевизором. Подушки на кресле хранили очертания его тела и запах, напоминавший «Олд Спайс» и вяленую говядину.

Я сказала Фэй, что у меня болит голова, и ушла в свою комнату в конце коридора, переделанную теперь в малую гостиную: в углу стояла швейная машинка «Зингер», а рядом тахта, прикидывавшаяся софой. Меня там угнетало. Меня везде угнетало. Мне не хотелось быть в Янгстауне, в такой дали от всего, что имело для меня значение. На приставном столике стоял белый ретротелефон, и мне захотелось позвонить Хелен, убедиться, что она нашла план на следующую неделю, и спросить, не нужно ли ей чего. Мне также хотелось позвонить Труди. И, несмотря на все мои старания не думать о нем, мне хотелось позвонить Кристоферу. Мне было интересно, чем он занимался в этот самый момент. С кем он был? И думал ли обо мне после того дня в темной комнате?

Я легла на тахту и попыталась прогнать все мысли, но это было невозможно. Я обнаружила, что думаю об Эрике и поняла, что не готова заниматься похоронами отца. Да, я приехала, чтобы проводить его в последний путь, но, стоило мне закрыть глаза, и я видела маму. Могу поклясться, я чувствовала легкий аромат ее духов, слышала мягкий тембр ее голоса, словно она была в соседней комнате, разговаривала с отцом или по телефону. Я вспоминала, как она читала мне на ночь, когда мы лежали вдвоем под одеялом в моей постели, на одной подушке, касаясь друг друга пальцами ног. Услышав собачий лай с улицы, я вспомнила, как мама подобрала бродячего пса с пораненной лапой. Она выхаживала его, даже назвала Чарли, а потом его забрал законный хозяин, и она проплакала три недели. Я вспоминала и уйму всего другого, хотя бы случаи, когда мои подруги были чем-то заняты, и мама брала мел и чертила на подъездной дорожке классики или отрывалась от готовки и садилась на кухонный пол, играть со мной в камешки.

До меня донесся через вытяжку сдавленный стон отчаяния. Должно быть, это Фэй плакала в кухне.

На похоронах я все время думала: «Вот бы где пригодились родственники». Несмотря на знакомые лица – приятелей отца по гольф-клубу, его клиентов и коллег по литейному заводу, а также кое-кого из моих школьных подруг, к примеру, Эстер, с которой я не говорила больше года – я была одинока как никогда. Все смотрели на меня. Все меня жалели – бедную круглую сироту.

Я опустила глаза на потрепанную черную ленту у себя на платье. Рядом со мной сидела Фэй, и пока рабби говорил, я видела, как ее слезы капали на страницы молитвенника на иврите, оставляя влажные следы. Я взяла ее за руку. Я говорила себе, что тоже могу плакать. Не только по отцу, но и по маме. Однако не могла себя заставить дать волю агонии, жегшей меня изнутри. Другие несомненно считали меня сильной и стойкой, а может, бесчувственной как камень, но я никак не могла заплакать, хотя бы даже напоказ. Моя скорбь была слишком глубока, и я боялась утонуть в ней.

По настоянию Фэй мы устроили шиву[7], и к нам в дом потянулись люди, отдать дань уважения. На кухне стояла женщина, которую я никогда раньше не видела, в переднике с яблоками. Вместе с ней топтались и другие женщины из синагоги (вероятно, знакомые Фэй), готовили еду, шинковали помидоры, огурцы и лук, резали солонину, индюшиную и говяжью грудинку. Женщина в переднике накладывала ложкой заливную селедку в стеклянную миску, а другая женщина, у которой на зубах была помада, пересчитывала рогалики, трогая каждый из них, словно желая убедиться, что ей ничего не привиделось.