Лето на Парк-авеню - [68]
– Ты действительно хочешь играть в эту игру? – спросил он. – Ты должна бы знать, что я не приветствую ультиматумы.
Хелен и бровью не повела.
– Ты не оставил мне выбора. Я верю в то, что делаю с этим номером, и готова поставить на кон свою карьеру. Ты должен бы радоваться. Ты ничем не рискуешь. Тем более, если ты так твердо уверен, что я заблуждаюсь.
– Отлично. Будь по-твоему.
И Берлин вышел из кабинета.
Я тоже вышла, прихватив свое портфолио, которое засунула в нижний ящик стола. Сев на свое место, я услышала сдавленный вздох Хелен и пошла посмотреть, в чем дело. Она стояла посреди кабинета, зажав рот обеими руками, в лице – ни кровинки.
– Миссис Браун? – я стояла у нее в дверях. – Вы как?
Вся ее бравада сменилась паникой. Я не сомневалась, что она жалела о сказанном. Я ожидала, что она заплачет, но напрасно. Вместо этого она стала ходить туда-сюда, заламывая руки и повторяя:
– Что я наделала? Что я наделала? Что я наделала? – с каждым шагом она распалялась все больше. – Наверно, я заболею.
– Принести вам воды? Прохладное полотенце?
Она покачала головой.
– Тогда я позвоню мистеру Брауну.
– Нет, – вскрикнула она. – Я не могу сказать об этом Дэвиду. Он ради меня оставил Калифорнию. Ради этого, – она раскинула руки. – Что, если я потеряю работу? Если они действительно меня уволят? Что, если следующий фильм Дэвида провалится? Что мы будем делать? Нам придется съехать с нашей квартиры.
– Пожалуйста, постарайтесь взять себя в руки.
Она так быстро ходила взад-вперед. Я еще никогда не видела ее такой.
– Мы разоримся. Я не смогу посылать деньги маме. О, Мэри.
Я встала перед ней, вынудив ее остановиться.
– Вы говорите столько всяких «если». Вы нагнетаете страх. Бежите впереди паровоза.
Она повесила голову и через секунду позволила мне усадить ее на софу.
– В глубине души вы знаете, что поступаете правильно. Вы делаете то, во что верите.
Она осела на софу, глядя прямо перед собой сухими глазами.
– Тебе правда нравится эта обложка? – спросила она наконец.
– Она шикарная. Она захватывает внимание, и она сработает. Люди станут покупать журнал хотя бы из любопытства. Другого такого журнала для женщин нет. Нигде.
Она кивнула.
– Спасибо, киса. Мне нужно было услышать это.
– Вы уверены, что не хотите, чтобы я позвонила мистеру Брауну?
Она прокашлялась и покачала головой.
– Я сама справлюсь.
Она кивнула, словно подтверждая сказанное, и я физически почувствовала, как в ней зажглась решимость.
– Теперь, – сказала она, – нам просто надо выяснить, какая сучка в этом офисе ненавидит меня настолько, что показала эту обложку Хёрсту.
Глава двадцать вторая
Выдвинув Ричарду Берлину свой ультиматум, Хелен совсем потеряла покой, переходя от дерзкой самоуверенности к откровенной панике. Я находила массу сломанных карандашей у нее в кабинете: под столом, между подушек кресел, на комоде.
Зная, что среди нас крыса, Хелен никому не доверяла. Думаю, что и я не избежала ее подозрений, поскольку мне случалось ловить ее косые взгляды. Желая показать ей, что я на ее стороне после истории с обложкой, я сразу предложила переставить замок на двери ее кабинета. Слесарь отдал мне единственный ключ, и я передала его Хелен. Когда я объяснила ей, что теперь только она сможет открыть дверь в свой кабинет, она настояла, чтобы я сделала себе второй ключ. Я восприняла это одновременно как признак доверия и как проверку, поскольку, если бы пропало что-то еще, я оказалась бы единственной подозреваемой.
Через несколько дней после этого я допросила Эрика. Я встретила его, выходя из кулинарной лавки, где покупала суп для Хелен, пытаясь убедить ее хоть немного поесть. Но крышку закрыли неплотно, и я видела, что бурый бумажный пакет темнеет и влажнеет снизу.
Я спросила Эрика, знает ли он что-нибудь про эту обложку, и он сразу стал оправдываться.
– Господи боже, я так и знал, что ты станешь обвинять меня. Так и знал.
– Тогда скажи, что я ошибаюсь.
Неподалеку от нас стоял человек в гавайской рубашке и прислушивался. Я оттащила Эрика в сторонку.
– Ну, я ошибаюсь?
– Эли, клянусь, я даже не видел эту обложку до того, как… когда Берлин наехал на Хелен.
Пакет у меня в руке начал капать, и по пальцам у меня потек жирный куриный бульон.
Эрик потянулся к моей руке.
– Скажи, что веришь мне.
– Мне надо идти.
– Эли.
– Что?
– Я этого не делал.
– Окей. Я тебе верю. Мне надо идти.
Я не знала, верю ли ему. Поднявшись в офис, я перелила суп в тарелку и, когда понесла на подносе Хелен, услышала смех у нее в кабинете. Смех!
– О Хелен, – сказала Бобби Эшли, утирая слезы, – я в жизни ничего смешней не слышала.
– Но это правда, – сказала Хелен сквозь смех.
От смеха корчились Лиз Смит, Билл Гай и Уолтер Мид. Я не знала, в чем дело, но это было нечто. Я поставила поднос перед Хелен и пошла к выходу, не желая нарушать веселье. Не считая Уолтера Мида, я впервые видела, чтобы вся компания так явно разделяла мнение Хелен.
Ее сотрудники уже вовсю трудились над августовским номером, и Хелен также собиралась биться за обложку. Хёрст вознамерился дать фото Шона Коннери с Девушками Бонда, но Хелен хотела убрать Коннери и оставить одних девушек.
Когда совещание подошло к концу и все вышли из ее кабинета, сияя улыбками, Хелен посерьезнела. Я зашла за подносом, не удивившись, что она не притронулась к супу, затянувшемуся жирной пленкой.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.