Летний вечер, половина одиннадцатого - [24]

Она забрала к себе Жюдит и рассказывает ей сказку, не сводя глаз с Марии и Пьера.

Жнецы снова принялись за работу. Густой от пшеничной пыли воздух поднимается из долины, покалывает горло. Но этот воздух еще благоухает, омытый водами ночной грозы.

— Я пойду посмотрю, — говорит Мария, — надо хотя бы сказать ему, что придется еще подождать, пусть наберется терпения.

Она удаляется медленно, как будто прогуливаясь. И поет на ходу. Пьер ждет ее, стоя на дороге, на самом солнцепеке.

Мария поет ту же самую песню, которую пела за два часа до рассвета, пела для Родриго Паэстры. Один из жнецов слышит ее, поднимает голову: кто их поймет, этих туристов, зачем они остановились здесь, — снова принимается за работу.

Она идет все дальше и дальше, машинально подражая походке Родриго Паэстры — вот таким же неспешным шагом он удалялся от нее в четыре часа утра. Дорога лежит в глубокой ложбинке, и теперь вряд ли кто-нибудь видит Марию. Только Пьер и Клер.

Как, скажите, назвать это время, что открывается перед Марией? Эти стрелки, что показывают надежду с точностью до секунды? Этот обновленный воздух, который вдыхает она? Этот накал, этот сполох пришедшей наконец любви, любви ни к кому в отдельности?

О! Где-то там, в долине, наверное, река катит свои воды, еще пропитанные горячим светом грозы.

Мария не обманулась. Стрелки надежды были точны. Слева от нее пшеница примята. Отсюда ей больше никого не видно. Она снова наедине с ним. Она раздвигает колосья, идет туда. Он там. Спелые колосья так наивно склоняются, пересекаясь над ним. Точно так же склонялись бы они над лежащим камнем.

Он спит.

Телеги, пестреющие яркими одеждами жнецов, которые проехали здесь утром, в лучах восходящего солнца, не разбудили его. Он лежит на том же месте, там же, куда он бросился, упал, как громом пораженный, когда она покинула его. Лежит ничком, ноги как-то странно поджаты, чуть согнутые, так по-детски: они инстинктивно пытались устроиться поудобнее, они не хотели сдаваться беде. Эти ноги, которые несли Родриго Паэстру в его огромной, такой огромной беде, несли его до этого пшеничного поля, шли сами по себе, сильные, не поддавшиеся отчаянию, нашли теперь отдохновение в его сне.

Руки обхватили голову, отдавшись, как и ноги, детскому забвению.

— Родриго Паэстра, — зовет Мария.

Она склоняется к нему. Он спит. Она заберет его во Францию, заберет это большое тело. Она увезет его далеко-далеко, убийцу из грозовой ночи, ее нежданное чудо. Так, значит, он ждал ее. Он поверил тому, что она сказала на рассвете. Ей хочется лечь рядом, прижаться всем телом к его телу, прямо здесь, в золотистой пшенице, чтобы, проснувшись, он сразу узнал хоть что-то из внешнего мира, хотя бы это безымянное и благодарное женское лицо.

— Родриго Паэстра.

Мария зовет его тихо-тихо, нагнувшись над ним, она боится его разбудить, она хочет его разбудить. Пьер и Клер не могут ни видеть ее, ни слышать. Ни даже вообразить.

— Родриго Паэстра, — шепотом повторяет она.

Ей кажется, будто она все еще пьяна, такое это счастье — найти Родриго Паэстру. Она-то думала, что он неблагодарный. А он все это время был здесь, он ждал ее, ее, Марию, в назначенный час. Вот так приходит весна.

Она зовет громче, кричит.

— Родриго Паэстра. Это я. Это я.

Наклоняется еще ниже, снова зовет. Можно приблизить лицо к его лицу, можно не кричать.

И вот тогда, когда она так близко, что может коснуться его, она видит: Родриго Паэстра мертв.

Его открытые глаза смотрят в землю. Темное пятно вокруг головы, на стеблях пшеницы, которое она приняла за его тень — это его кровь. Уже давно это произошло, наверно вскоре после восхода солнца, шесть-семь часов назад. Рядом с головой лежит забыто, словно игрушка, которую ребенок, внезапно провалившись в сон, выпустил из рук, револьвер Родриго Паэстры.

Мария выпрямляется. Выходит из моря пшеницы. Пьер стоит на проселке. Идет ей навстречу. Они смотрят друг на друга.

— Не надо больше ждать, — говорит Мария. — Он мертв.

— Как?

— Наверно, от жары. Все кончено.

Пьер останавливается рядом с Марией. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Мария первой улыбается ему. Вот так — нет, не может этого быть — смотрят они друг на друга уже очень давно.

— Это какой-то бред, — стонет она. — Уезжаем, скорее.

И не движется с места. Пьер отходит от нее, идет туда, где примята пшеница, откуда только что вышла Мария. Вот сейчас он, наверно, склонился над Родриго Паэстрой, как только что она. Что-то долго его нет. Но вот и он, возвращается к Марии. Клер и Жюдит ждут их в машине, притихшие. Мария подбирает колосок, потом другой, держит их в руке, разжимает пальцы, подбирает еще колоски и снова роняет их на землю. Пьер рядом с ней.

— Он застрелился.

— Дурак. Дурак. Не будем больше о нем.

Они так и стоят лицом к лицу посреди проселка. Каждый ждет от другого какого-то слова, которое поставило бы точку на этом происшествии, но не находится такого слова. Наконец Пьер кладет руку на плечо Марии, зовет ее:

— Мария.

Из «Ровера» тоже слышится зов. Ах да, Клер. Она зовет Пьера. Пьер отвечает ей кивком. Они идут к машине.

— А где же дядя? — спрашивает Жюдит.