Лермонтов и христианство - [180]
Приверженность к неологизмам, англицизмам и прочей «русскоговорящей» иностранной дребедени улично-«импортного» происхождения приводит – привела почти – к отчуждению народа от самих основ русской культуры. Последнее происходит через утерю понимания её языкового эквивалента – классической литературы. В основе этого разброда, помимо банального ослабления мышления, лежит духовная слепота, утеря этических критериев и моральных ориентиров. Совокупность этих потерь обусловливает синтетическое мировосприятие, которое подчёркивает язык общения на уровне Эллочки Людоедки из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Именно эти пустые глазницы псевдонародной жизни ставят под сомнение саму возможность объединения людей в народ, по этой причине становящихся населением. Поскольку народ нарождается из глубин своего духовно-культурного бытия, а население заполняетсобой страну – и не обязательно свою… Если таковое положение дел не изменится, то по прошествии какого-то времени русский язык окажется не только чуждым собственному народу, но и непонятным ему. И тогда великое творчество Пушкина, Лермонтова, Чехова и Толстого станет восприниматься как ненужная архаика,что равнозначно падению всего пласта русской культуры и напрямую зависимой от неё жизни страны. Вот почему важно осознание того, что повседневно происходящее имеет отношение не только к сиюминутной реальности. Живая ткань будущего взращивается в каждом моменте безвозвратно уходящего времени, а всякий новый день, в известной мере вбирая пороки и достоинства предшествующего, выстраивает содержание не только близкого, но и очень далекого будущего.
Лермонтов не оставил после себя тезисов по устроению человека, относительно которого не заблуждался. Но, печально глядя на своё поколение, он обращался в своём творчестве к далёким потомкам. Не иначе как являясь «сколком вечности», поэт уже в юные годы провидел многоступенное отпадение «колен» русского народа от своей самости. И здесь, в связи с духовной и исторической важностью понимания и верного прочтения наследия Лермонтова, полезно помнить, что бытие его, как и творчество, – многосложно. А потому всякого, дерзнувшего стать на путь постижения «нездешнего мира» Лермонтова, подстерегают великие трудности, обусловленные множеством и блистательностью «непознанных объектов» его наследия.
И всё же задача уяснения «мира Лермонтова» хоть и трудна, но возможна. Стремлению ощутить вдохновенные таинства поэта должно сопутствовать понимание того, что все их проявления – как «видимые», так и невидимые – обладают мистическим зарядом всё ещё возможного возрождения внутреннего человека, возрождения в духе, а не вне его.
Лермонтов был не только великим поэтом, но исключительно умным и неустрашимым бойцом с реалиями вещного мира, в начале своём исключающего переустройство и совершенствование духовного мира человека. Ценность глубоко одухотворённого творчества Лермонтова непреходяща, а целебна потому, что живая ткань его поэзии, содержа в себе мощный духовный потенциал, способна, перевозродив «генетическую клетку» падшего человека, разрушить порочную клеть материальных и материалистических привязок народа и общества. Но осилить путь внутреннего усовершенствования может не праздно шатающийся люд, блуждающий в истории «где попало» или живущий, как ни попадя, а, народ, знающий свою цель и уверенно идущий к ней!
И опять: говоря о гениальности, в особенности, тех, для кого она стала Голгофой, – не будем путать «дар Божий» со святостью. Поскольку гений, а значит – делатель, реализует себя в здешнем устроении, от чего как раз и стремится освободиться «пустынная святость» и «святость обители». Именно в этом контексте надо уяснить, что «здесь», имея в виду социальные институты, жизнь идёт по законам, которых «там» точно нет… Потому «земному» гению пройти жизнь свято и безгрешно куда как сложнее, нежели спасать душу свою, прячась за оградой отнюдь не всегда истинной «духовной реальности». По всей видимости, «земная» честь и доблесть и есть те зёрна, которым суждено пробиться даже и чрез каменистую почву, что и явил собой один из ярчайших представителей русской культуры и народа Михаил Лермонтов. Это подтверждает уже то, что многие поколения спустя зёрна талантов, павшие было на каменистую почву (вспомним хотя бы поэтическую судьбу Николая Рубцова), дали свой рост и продолжают пробиваться под благодатными лучами творчества великой русской литературы, в царственном венце которой наиболее ярко блистают произведения Лермонтова.
Выросши из «чайльд-гарольдовского плаща» и тогда же перестав заботиться о славе, Лермонтов незримо для всех облачается в ризы лазурно сияющие, то и дело украшая их жемчугом своих бессмертных творений. И, дабы не слепили они взоры людей, поэт с иронией набрасывал на себя понятный всем, а потому всеми приемлемый – и в его время уже с прорехами – «плащ», с сарказмом отождествляя его с толстой шинелью одного из своих героев.
«Нет, я не Байрон…», – говорит поэт. – «Я другой». И это так – другой.
Душу великого Байрона – как и Лермонтов доблестного в своём презрении к несвободе и нетерпимого к бесчестью – всё же миновал дар проникновения в самые мрачные «тартары» бытия. Привязанный к земным ценностям, английский поэт и пал за них. Уступает блистательный гений Лермонтову и в мощи, которая позволяла русскому поэту, храня Его законы, оставаться наедине с Предвечным. И Байрон, и Лермонтов были далеки от мира. Но, если английский поэт покинул его, борясь за свободу, которой нет, –
