Лень - [10]

Саша скандалит — лениво, но противно. Переодевшись из мокрого платья в халат, Верка уходит в номер к Виктору с Дусиком. Последний дремлет на кровати, стакан с коньяком на груди, в руке. Она забирает его — он чуть приоткрывает глаза, но не пробуждается. Или делает вид, что спит. Она пьет его коньяк, а Виктор идет в ванную и из-за приоткрытой двери зовет ее пальцем с заостренным ногтем. Она идет.

— Да не бойся ты… Он спит. Ну, Верок… — Он включает воду и оставляет ее шумно бежать в раковину. — Ничего они не услышат.

Верка виснет на его шее, зацепившись нога об ногу на его пояснице. Он стоит с открытыми глазами и смотрит в зеркало на ее опускающийся и поднимающийся круп. Руками он помогает, поторапливая, опускаться-подниматься, опускаться-подниматься… Вода шумит в раковину. И Верка тяжело дышит, отождествляя себя с океаном под галопом дождя.

Загорать было удобнее у бассейна. Но там всегда шумели дети американских «мидл класс» семей. Пока «лебедь, рак и щука» завтракали, она брала полотенца и шла на пляж занимать песчаную площадь под солнцем. Если был ветер, то по берегу бегали люди с досками — серферы — и пытались поймать волны.

Сашин зуб успокоился, и он отдал оставшийся кодеин Дусику, который тут же все съел и ходил теперь по пляжу в поисках людей, торгующих марихуаной. Он таки находил их, но то, что они ему продавали, не было похоже на «самую лучшую, гавайскую». Это заверение Верка видела на плакате в довольно подозрительном баре Лос-Анджелеса, сделано оно было карандашом, похожим на губную помаду: «гавайская травка — лучшая в мире», но тот человек был куда более везучим, чем Дусик, который приносил полиэтиленовые, прозрачные, запечатанные пакетики, за которые платил по десять долларов. Он вспарывал пакетик, и засушенные листики на веточках оказывались чуть ли не лавровым листом! Они попробовали курить эти листья…

— Сколько супов можно было уже сварить с этими лаврушками. Ты поваров каких-то прихватываешь! — смеется Витька, он не курит, и ему все равно.

— Бля, в Нью-Йорке я по морде, по одежде могу определить, кто что продает. А тут они все в этих гавайских трусах… — Дусик тасует колоду карт.

Вера фотографирует их на полароиде. Виктор и саша держат в руках двух дам — крестовую и пик.

Появление Димы из Сан-Франциско вызывает недовольство Виктора. Собираясь идти с Димочкой на встречу — он живет в отеле рядом, где его знают уже шесть лет, — Верка напяливает желтую шляпу с огромными полями и, взяв бутыль шампанского, шутливо желает им приятного вечера.

— Уверена, что вы останетесь голодными…

— А на хуя ты идешь к этому пидеру? — Виктор у них в номере. Глядя на сашу, он добавляет: Что ты ее отпускаешь?

— Между прочим, этот пидер — наш друг! — Вера уходит.

Отель Димы старее и дешевле. И ей он нравится больше — он один такой. «Мариоты» — туристские высотные коробки, по всей Америке принимают мидл класс со всего мира. Димка на балконе. Завидев Веру, он прихлопывает в ладоши и встает в испанско-цыганскую позу, поет свой любимый куплет: «Мы всё пошлем ко всем чертям на всякий случай! На всякий случай, ко всем чертям!»

— Димуля, а пианино в номере нет?! — кричит ему Вера.

Они обнимаются, целуются, визжат и кричат в коридоре уже, перед дверьми в номер.

— Шикарно!.. Правильно сделала, что оставила этих распиздяев!

Он тут же делает несколько снимков — на балконе, в кресле. Приходит его друг — не сожитель, а приятель из Сан-Франциско — и снимает их вдвоем: на балконе, в кресле. С Димкой легко и просто. Он всему рад. Друг его уходит звонить не приезжающей почему-то женщине. А Димка открывает шампанское. Оно пеной выливается ему на брюки, и он с радостью снимает их. Станцевав, помахивая ими, как цыганской шалью.

— Верочка, сейчас мы пойдем смотреть местные говнайские танцы. И пить местные коктейли. Не говнайские, а райские… «Как цыгане поют, рассказать невозможно!» — поет он.

В нем сохранился задор и радость жизни восемнадцатилетнего шанхайского юноши. В Шанхае он родился, в Шанхае же и «пошел по хуям», как грустно говорит он. Он всегда был другом любой артистической среды, богемы. Влюбившись в Вертинского — бога истомы, фатализма и надрыва, — он сам стал исполнителем таких же романсов. Его тонкие пальцы перебирают клавиши, будто обсасывают позвонки любимого юноши. «Ты закрой ресницы, милая моя… Пусть тебе приснится вечер, сад и я…» — не поет, а нашептывает, заговаривает и гипнотизирует он самого себя. Будто бы вспоминая молодого человека, роман с которым окончился для последнего трагически, — капитана советской армии разжаловали. Никогда не узнав подробности этой истории, Верка думает: «Может, Димка придумал ее?» Его чувственности и чувствительности, начинающимся с кончиков пальцев, всегда хотелось чего-то необычного. Но его гомосексуализм не вульгарен. Он не похож на пэдэ Санта-Моники — усатого и накачанного. Истеризма героини/героя фильма «Ля каж о фоль» в нем тоже нет. Он ненавязчив в своем гомосексуализме. Он просто сумасшедший, богемный мужик, и ей хорошо с ним.

— Что Сан-Франциско, Димуля? Как мама?

Они выходят из отеля под руку. Димка во всем белом. На плече его «сумка-педерастка», его название. Между средним и указательным, украшенным громадным изумрудом — «остатки шанхайской роскоши!» — неизменная сигарета с золотым ободком у фильтра, «Санкт Мориц».