Лемносский дневник офицера Терского казачьего войска 1920–1921 гг. - [24]
Часа в 4 ночи вышел я проверить посты и караул. На улице – целый табор: пришли первые войсковые обозы. Площадь у вокзала, вся улица, все запружено повозками, линейками, масса верховых и упряжных лошадей, костры, люди греются около них. Красивая, яркая, колоритная картина, но мысль невольно выплывает в сознание, отчего это, к чему; и становится в этом мраке ночи, озаренном пылающими кострами, еще страшнее, кошмарнее, нервнее. Видно, что все кончено.
Часам к 7–8 утра, с рассветом, картина становится кошмарной. Все это, по всем улицам, обгоняя друг друга, толкаясь, суетясь и нервничая, отправляется к пристани грузиться. У входа на пристань – большие караулы юнкеров и категорический приказ: грузиться можно, но только с ручным багажом. Кто что с собою захватит, с тем и погрузится.
Моментально начинается дикая, никогда не виданная мною картина. Стаскивают чемоданы, открывают их и в мешок набрасывают необходимые вещи, остальное бросают. Приказание это передается из уст в уста, и через полчаса на всех улицах небольшой Феодосии вы видите ту же картину: открытые чемоданы, сундуки и лихорадочно роющиеся в них руки.
На улицах валяются пишущие машинки, вороха бумаг и «дел», всевозможные канцелярские принадлежности, подушки, одеяла, опорожненные чемоданы всякого рода, вида и фасона, фураж, седла. Стоит масса пустых и загруженных фургонов, а по улицам без всадника, без хозяина, оседланные и заамуниченные, бродят кони. Конечно, вокруг и около снуют хищники до чужого добра. Вот уж где «бери – не хочу».
Часам к 12 дня картина резко меняется: что можно было растащить – растащили. Стоят осиротелые телеги, по ветру пущены хлам и обрывки казенных бумаг. Отдельные хищники образовали уже целую толпу, пытающуюся грабить подходящие войсковые обозы. По городу пущены конные разъезды, сколь-нибудь сдерживающие [эту] толпу.
Цены на все адски высокие, и продуктов к 12 дня в магазинах абсолютно нет. В том самом ресторанчике «Кооператив», где расположен наш караул, нам по знакомству, «за охрану», как говорит жид, продают махонькие пончики по 3000 руб[лей] и обед из 2[-х] блюд без хлеба [за] 12 000. Думал ли кто-нибудь из нас, воображал ли, что за обед из 2-х блюд без хлеба будет платить 12 000 рублей?
В ресторанчике появляются простые казаки и солдаты, которые за эти пончики платят 5000, а за обед 20 000. Откуда деньги? Тот коня продал, тот – фургон, а иной так и коня, и фургон, и все имущество, что было на фургоне. «А что вез? – А кто его знает. Всякие вещи. И я не смотрел, и покупатель [не смотрел]. Некогда было. Еле сам убег».
Часа в 4 дня прибыла в город из Байбуги и наша батарея. Но из караула нас не отпускали. Стало темнеть. На вокзале – пожар. Кто-то поджег состав с патронами и снарядами. К счастью, благодаря геройству машиниста состав удалось разорвать, и сгорело всего две платформы с сеном и вагон с патронами. Какой бы был кошмар, если бы стали рваться снаряды! Погрузка произведена не была бы, ибо вокзал – на самой пристани.
В 6 часов вечера ген. Чумаченко, взяв нас, направился на пристань к транспорту «Владимир»[230], где была и наша батарея. Там я присоединился к батарее. Огромная пристань и набережная запружены народом, а на транспортах [тоже] уже полно народа. Стали в импровизированную очередь.
Часов в 9 вечера стали рваться снаряды в Сарыголи[231]. Величественная, грандиозная картина сама по себе, а тут еще в такой обстановке. Американский миноносец, стоявший тут же у пристани, стал для лучшей детонации пускать снаряд за снарядом по Сарыголю[232]. Это произвело ошеломляющее впечатление: «Красные подходят, нажми, грузись скорее!». И заволновалась толпа. И стала страшной стихийной силой[233].
В этой кошмарной обстановке, в холоде, голодные, прождали мы до 12 часов, когда удалось погрузиться на борт «Владимира». Сколько переживаний за эти 6 часов стояния на пристани! Сколько жутких мыслей! Сомнений: «погрузимся или нет», «успеем или нет», «хватит места или нет»? Итак, в 12 часов ночи с 31 октября на 1 ноября мы были на борту «Владимира». Слава Богу! Теперь я спасен. Мрачные мысли должны покинуть меня. Но то, что пришлось видеть дальше, превзошло все.
Я видел, как переполненный «Владимир» стал отваливать. Я видел, дело было уже на рассвете, с какою мольбою, с каким отчаянием, безнадежной тоской смотрели на нас, умоляли нас оставшиеся. А их было много, очень много. Я видел, как более смелые бросились к веревкам и стали взбираться. Я видел, как некоторые, ослабев, срывались и падали уже в море и обратно не выплывали. Я помню, твердо помню их молящие глаза. Ах! Сколько отчаяния, сколько жажды жизни! И помню я еще, как одному смельчаку один негодяй обрубил веревку и утопил его в море. Помню и это. Не видел только лица того изверга, который сделал это, и не знаю, счастлив ли я этим или надо было видеть и это?
1-го ноября 1920 года «Владимир» вышел на рейд. Было видно, как один за другим отходят поезда. Куда? Выяснилось, что это уезжали и уходили составы на Керчь с теми, кто не успел погрузиться в Феодосии
