Лемминг Белого Склона - [88]

— Меня одно время травили собаками, — бросил Бьярки с телеги, — но этот, кажется, ничего.

— У нас, сколько помню, всегда собаки были, — грустно проронил Лейф, — овчарка, потом — волкодав, а потом стафенхунд. Мой брат назвал его Стиг. Правда, то был глупый пёс.

— У тебя большой опыт по части собак? — спросил Торкель.

— Кое-что знаю, — пожал плечами Лейф, — буду рад помочь советом.

Хаген же подошёл к Фрости, протянул ему видавшую виды волынку:

— Не побрезгуй, Сказитель. Вот, нашёл в одной корчме…

— Это не инструмент, а престарелая каракатица, — Фрости смахнул пыль с мешка, осмотрел трубки, продул, промял и хлопнул Хагена по плечу, — но спасибо и на том, юноша.

— Сыграй, Фростарсон! — тут же посыпались возгласы. — Нашу, боевую!

— Какую ещё, троллю в зад, вашу боевую? — огрызнулся Фрости. — Я знаю не одну и не две боевых песни, но какая из них — ваша, решайте сами.

— «На Север!»

— «Сельдяной король»!

— «Кровавая свадьба»!

— «Возвращение»!

— Давай «Гуталанд»! — предложил Утред.

— Почему «Гуталанд»? — спросил Невстейн.

— А я там родился. Там мой дом, там курганы моих предков…

— В жопу «Гуталанд», — сказал Свегдир Ожог, — сыграй-ка лучше «Око бури»!

— Да, Фростарсон, давай «Око бури»! — поддержали прочие. — Славная песня!

— Дуй в эту козью задницу!

— С каждого по марке, братья, — предупредил Фрости.

А потом — заиграл.

И грянуло из двадцати глоток над разорённым городом:

Конь морей прорезал волны,

Тролли спрятались в утёсах,

Паруса норд-веста полны —

Возвращаться нам под осень.

Песня гремела в сером небе, подобно штормовому прибою. Ей вторили птичьи крики да собачий вой. Башмаки слитно гремели по мощёной дороге. Горожане замирали, прятались за заборами, закрывали ставни. Хаген оглянулся на соратников. Бородатые и безбородые лица сияли, в глазах ярилась буря, — мрачное, бесшабашное торжество. Даже Варф подвывал в лад. «Мы только что положили несколько сотен человек, уничтожили благополучие целого города, кто знает, скольких выгнали, оставили без дома, без крыши над головой и пропитания. И мы — радуемся! — подумал юноша. — Это довольно забавная не-игра».

Вьются чайки серым роем —

Все потонете в пучине!

Трупов нет, так мы устроим,

Ибо нас тому учили.

Выезжая через северные ворота, Орм подал прощальный знак рогом. Вечные чужаки, бродяги, морестранники, волчья стая, не ведавшая позора, живые мертвецы, — викинги покидали город. Оставляя за собой курящиеся руины, трупы и кровь. Пепел и нищету. Обглоданные кости гусыни, что несла золотые яйца.

Насмехаясь над чужим горем.

Не зная сострадания.

— Как полагаешь, Арнульф сэконунг, — осведомился Унферт, — не возродится ли из пепла Эрвингарда новая гусыня с золотыми яйцами? Всё-таки торговый перекрёсток…

— Это меня мало заботит, — отмахнулся Седой, — я тебе не сердобольная матушка Кьялла. Мне нет дела до участи рабов, и я не для того затеял этот поход, чтобы прослыть благороднейшим из людей, освободителем угнетённых.

— Но именно таким тебя и запомнят, и о том станут рассказывать в сагах.

— С некоторых пор и это мало меня занимает.

Арнульф зябко поёжился, совсем по-старчески кутаясь в меховой плащ.

— Впрочем, — добавил он, помолчав, — о таких, как Атли Ястреб, Мар Тощий или Кьятви Мясо, рассказывать и вовсе не станут. О тех, кому добыча важнее доблести. Мы преподали всему Северу тот урок, что настоящего викинга не устрашит чья-то громкая грозная слава, что нет такого места, куда не дотянутся крепкие руки. Мы лишь довели дело Атли и ему подобных до полного и нелепого завершения.

Помолчал ещё немного. Потом сказал, улыбаясь:

— И коли это заставит наших викингов искать счастья в южных краях, а не на родных островах да фьордах — я умру, зная, что прожил не вполне никчёмную жизнь.

— Воистину, Арнульф Седой, ты страшный человек, — негромко засмеялся Унферт, — ещё страшнее, чем правители на моей родине. И потому для меня большая честь — служить тебе.

8

Было чуть за полдень, когда войско стало на привал в Моховой Долине.

Мёсендаль изменился, хотя и не сказать, что до неузнаваемости. Камней стало заметно поменьше, почва — заметно посуше. Землю расчертили канавы да кельды — глубокие ямы со стоячей водой. На утоптанном, утрамбованном грунте виднелись хребты мощёных дорог. Здесь была заметна крепкая хозяйская рука Торфи Фродарсона и ему подобных. Землянки, впрочем, тоже никуда не делись — правда, нынче они пустовали: видать, бонды забрали рабов из долины, чтобы те не примкнули к восставшим собратьям по неволе. Отыскался и Мокрый Камень, у которого Ассур Белый лишился мужского достоинства. Хаген гулял возле лагеря, нюхал забытые запахи плесени и мокрой земли, вспоминал былые деньки. Он же первым и заметил гостей.

Между тем старшие держали совет. Арнульф кликнул Хродгара: тот как раз отрабатывал удары с Лейфом и Бьярки. Берсерк уже оправился и теперь навёрстывал упущенное. Хродгар попросил Утреда Быка, чтобы тот поучил парней, и удалился. Торкель спросил Бьярки:

— Зачем тебе учится, когда ты и так можешь всех раскидать?

— На всякий случай, — пожал плечами линсеец.

Самар Олений Рог назидательно пояснил:

— Как знает всякий сведущий, берсерку не всегда удаётся вызвать ярость, когда в том есть нужда. Кроме того, берсерк неуязвим для железа только до тех пор, пока не проходит одержимость и дух предка-медведя не покидает его. Потому нашему Бьярки надобно уметь сражаться любым оружием наравне со всеми, — и, предвосхищая расспросы, спешно добавил, — когда я жил в Турсфьорде, там обитал один берсерк. Его звали Торгрим Боец. Он казался человеком простым и покладистым, и часто ходил с нами на охоту. Но в час опасности он свирепел и делался неукротим, и этим спас несколько жизней. Мою — в том числе. От него-то я и узнал, как живётся человеку в медвежьей шкуре. Торгрим укротил своего зверя, но это удаётся немногим.