Легкое пламя. Триллер для двоих - [13]

Маша силилась представить, как он приглашал эту девушку в кино, весь такой модный, хорошо подстриженный, вежливый.

– Жуть какая, – сказала она, наконец, вслух.

– Точно, – подытожил парень.

Ей снова стало не по себе. Как бывало всегда в минуты потери равновесия, ей в очередной раз вспоминался Славка, детское тепло его сильных рук, обещания. Вспоминалось, как ее родители наотрез запретили видеться с ним, и как было больно, невыносимо, совершенно невыносимо существовать все это время без него. Где он сейчас? Как он? Она смотрела на обоих парней, сидящих сейчас перед ней, думая о том, что, возможно, Славка за это время вырос, возмужал, огрубел, может быть, однажды вечером выпил лишнего, а потом его подружка подала на него в суд. Маша едва заметно дернулась, как будто ее вдруг ударило током, или кто-то неожиданно залепил ей пощечину изо всех сил, ударил наотмашь. Как она может так думать о нем? Он любил свою мать, хоть и редко ее видел, никогда никого не осуждал, ни на что не обижался. Все внутри у Маши снова комкалось, в кость входила стальная пружина. Крутилась, взвинчиваясь вверх вдоль позвоночника, как пойманная сознанием эмоция вдруг сдавливала горло и душила.

Иногда Маша просыпалась утром и плакала. Он снился ей в каких-то странных городах. Непонятные улочки тянулись вдоль города, она бежала за ним, и все время теряла из виду. Что он делал в этой далекой стране, она не знала, не знала и, каким образом она могла как-то участвовать теперь в его жизни. Отпустить его не было внутренних сил, и она вновь видела его в случайно встретившихся людях, которые, проходя мимо, напоминали своими движениями его походку и контуры худощавого тела.

Оба американских ухажера так и канули в лету, как и «мунисты». Трех человек их той группы они, правда, успешно завербовали, и новоиспеченные верующие, в какой-то момент встречались Маше в метро, рассказывая, в какую удивительную организацию попали.

– Пойдешь? – спрашивали они.

– Не-а! – тараторила Маша в ответ, боясь уже вовсе не американцев, а этих странных русских, которые так быстро перевоплотились в ярых проповедников, и, казалось, совершенно не осознавали, что с ними произошли какие-то перемены. Маша тогда вернулась из Америки с ощущением того, что мир странно рушится, но ее собственная судьба к ней на удивление благосклонна. Кто-то уезжал заграницу, кто-то бедствовал, даже пропадал. Кто помладше и не жил в столицах спивался, становился наркоманом, кто постарше и получал работу – выживал, особенно если в Москве и Петербурге. Их почему-то все время брали в заложники, вербовали в секты, совращали. А Маша, и это она чувствовала теперь совершенно точно, все же вырвалась, спаслась, может быть, от внутреннего страха и наперекор себе же самой. Атмосфера 90-х почти лишила ориентиров, но приготовила к чему-то важному, пусть надежды на это «важное» в тот момент и не было. Она как будто вцепилась в корягу у самого берега озера, куда они в детстве убегали со Славкой ночью, держалась за нее, жуткую, трухлявую, что есть мочи. Мечты не сбылись и не могли сбыться, но контуры были обозначены достаточно рано, чтобы выжить. Указав направление точного удара теннисного мячика о стенку, судьба подмигнула, а Маша просто знала, что она непременно должна этот удар совершить. Только когда? Она знала, что «мунисты» был в чем-то правы, создавая семью столь странным образом, но в ее собственной жизни подобной несвободы быть не могло. На тот момент в ней были лишь перекрестные баталии из разных миров. Она видела осколки чего-то важного, того, что интуитивно искала, и что последовательно рушилось прямо на ее глазах. По ее ли вине, или по причине все тех же никому неведомых обстоятельств.

Гроза

Маша немного знала о семье Кирилла. Из рассказов своей матери она слышала, что ее собственная бабушка прошла всю войну, была героической личностью, и даже в возрасте шестидесяти лет, уже, когда дело шло к пенсии, взяла и уехала работать заграницу. Энергия Машиной бабушки была невероятная, как и отношение к людям. Свою дочь, Веру Ивановну она тогда волевым решением оставила на попечение двоюродного брата Веры Ивановны, выпускника Медицинской Академии, и Машина мама, помимо Университета, где училась, по большому счету была в компании благородных рыцарей, которые, впрочем, на тот момент никаким образом не походили на семью. У мамы Кирилла, Анастасии Владимировны, все было совершенно по-другому. Была семья, была академическая дача, был личный шофер, в общем, все то, что может хотеть душа, которая хоть и не знает приюта, все-таки снабжена неплохим телом. Анастасия была профессорской дочкой, которая с десяти лет интересовалась военными, ни в чем не знала отказа. На нее никто не сердился, как на Веру Ивановну, когда она приходила после двенадцати и пыталась таинственно пробраться в собственную комнату. «Мне было его так жалко, так жалко», – было крылатым выражением Анастасии Владимировны и это странное, в чем-то привлекательно-легкое отношение к мужскому полу, возможно, как-то передалось и Кириллу по наследству. Он хорошо знал, что его семье можно абсолютно все, и даже если на деле трудностей у него было немало, элитарность собственного происхождения была тем злополучным тяжелым камнем, который неминуемо тащил его вниз, помимо собственной воли. Виктория, его тетка, была по-настоящему искренним и душевным человеком в семье. На тот момент, впрочем, на нее уже никто не обращал внимания. Главой семьи вечно оставалась бабушка, которой давно не было в живых, но которая даже после смерти, казалось, знала все, что происходит и когда-либо происходило, и на все мудро и вовремя – закрывала глаза.