Леди в озере - [54]

Всю эту одежду мне подарил мой мужчина, но суть не в этом. Любой мужчина может купить женщине платье, пальто, платок. А моему приходилось ухищряться, дожидаться удобного случая и пользоваться им. Он положил на меня глаз сразу, как только увидел, и сделал меня своей. Иногда что-то надо было перешить, и он делал это сам, так хорошо он знал мое тело. Мысль о том, как он сидел за швейной машинкой, переделывая эти шмотки под меня… Скажу только, что я понимаю: он любил меня, а я за это любила его. Он был королем, а я могла бы быть его королевой, лучше той, которую ему навязали, той, от кого ему, как твердили все, нельзя отказаться, если хочет расширить королевство. Я прочла много книг о Генрихе VIII и его женах. Из них мне больше всего нравилась Анна Болейн. В каком-то смысле я пыталась играть в ту же игру, что и она, хотя в тысяча девятьсот шестьдесят пятом правила были немного иными, чем в тысяча пятьсот каком-то.

И ставки в игре оказались куда значительнее, чем я думала. Значительнее меня. Значительнее нас всех.

Июнь 1966 года

Когда Мэдди позвонила в дверь ясновидящей мадам Клэр, ей открыла женщина, одетая в розовый халат. Ясновидящая мадам Клэр сильно простужена, подумала Мэдди, гордясь собой за эту литературную аллюзию, но затем ощутила досаду, поскольку не могла вспомнить, как звали ясновидящую в «Бесплодной земле»[81].

У женщины в розовом халате был хриплый лягушачий голос, но не было даже легкого насморка. А если и был, то в этот теплый июньский день он, скорее всего, объяснялся аллергией, а не простудой.

Мэдди дождалась конца рабочего дня, чтобы отправиться на автобусе к «студии» мадам Клэр, представляющей собой квартиру на первом этаже перестроенного под многоквартирник старинного особняка в Резервуар-Хилл. К ее удивлению и стыду, ей сделали выговор за потраченные в морге два часа, хотя она сделала всю свою работу и имела отгул в четыре с половиной часа. Теперь она понимала, что одно дело, когда ей говорят, что она может работать над каким-то сюжетом, и совсем другое – действительно работать над ним. Мэдди была обязана отрабатывать по восемь часов в день, но благодаря своей расторопности и уму справлялась за шесть. Однако сэкономленные часы ей не принадлежали. Если не ее душа, как у шахтера в песне «Шестнадцать тонн»[82], то ее время уж точно принадлежало компании.

Когда она была домохозяйкой, сэкономленное время оставалось в ее распоряжении. Тогда она была самостоятельна, хотя и позволяла Милтону думать, будто какие-то решения он принимает сам. Ей было странно отчитываться перед чужими мужчинами, хотелось взбрыкнуть, сказать: Я уже сделала всю работу. Кому какое дело, если я удлинила обеденный перерыв, чтобы выяснить кое-что относительно дела Клео Шервуд? Но хватило ума не спорить.

И теперь она ехала на автобусе в ту часть города, через которую не так давно не отважилась бы проехать на машине. Если домой поедет на такси, разрешат ли записать плату за проезд на нем в счет служебных расходов? Вряд ли. К тому же здесь наверняка нет такси.

Хорошо, что дни теперь стали длиннее, и, скорее всего, будет еще светло, когда она выйдет от мадам Клэр, чья квартира находится в пределах пешей доступности от синагоги Милтона. Но скоро синагога Чизук Амуно переедет в пригород: объявили, что это произойдет в следующем году. Ведь именно там живут прихожане. Там живут евреи.

Еще менее года назад она старалась избегать центра Балтимора, выбираясь туда только время от времени, чтобы послушать классическую музыку или поужинать «У Тио Пепе» или в «Говяжьей спинке». Тогда она считала центр грязным и опасным. Это соответствовало действительности. Но, работая в «Стар», находящейся неподалеку от шумных припортовых баров, имея возможность добираться пешком до шикарных универмагов на Хауард-стрит, она чувствовала, что начинает влюбляться. Не столько в сам город, сколько в возможность начать все сначала, хотя прежде ей казалось, что в таком возрасте ее жизнь будет, по сути, кончена.

В детстве она, бывало, вела подсчеты: раз родилась в 1928 году, то в середине века ей будет двадцать два, а в начале двадцать первого века семьдесят два. Тогда ей казалось, что меняться она при этом не будет, взрослая жизнь представлялась ей статичной. Так оно и оказалось – к двадцати пяти годам жизнь полностью устоялась. Дом, который они купили в том году, их второй дом в Пайксвилле, вполне мог бы быть усыпальницей. Элегантной, хорошо обставленной, но все же усыпальницей. Единственным по-настоящему живым обитателем его был Сет, но скоро он уедет в университет. Она представляла себе его отъезд в виде сказки или серии «Сумеречной зоны»[83]. (Вообще-то ей не нравился этот сериал, но у Милтона он был любимым, так что они смотрели его все время.) Тогда их жизнь засохла бы совсем. И стало бы очевидно, насколько она пуста.

Интересно, почувствует ли что-то из этого мадам Клэр, пока Мэдди стоит на ее крыльце? О, Клэр – это же производное от «clairvoyant»[84]; она что, считает себя умнее других? Мэдди не верила в то, что сверхъестественные способности существуют, но что-то в устрашающем взгляде женщины говорило в том, что она может сделать что-то подобное, если пожелает.