Лед и вода, вода и лед - [109]

— Вы должны меня выслушать. В полиции так и не захотели меня слушать, они думали, что я все вру. Да, они дошли со мной до того сарая, но только чтобы от меня отделаться, они как вошли туда, так и вышли. Сказали, не нашли там ничего, доказывающего, что он там побывал. Там валялось, естественно, несколько окурков на полу, но они, дескать, могли появиться и позже, так что полиция не станет этим заниматься, и вообще…

Сюсанна успела забежать в туалет и закрыться в кабинке, прежде чем вспомнила толком, кто такая на самом деле Бритт-Мари Самуэльсон. Это она писала письма Элси и звонила Инес, это она пробралась на поминальную службу и рыдала так громко, что слезам остальных просто не осталось места. И вот теперь она стоит, не прекращая говорить, перед Сюсанниной туалетной кабинкой. Сюсанна чуть медлит, потом понимает, что сбежать нет никакой возможности, и, открыв наконец дверь, выходит и смотрит женщине в лицо. Значит, вот она какая, Бритт-Мари Самуэльсон. Та, что когда-то была девчонкой и давала интервью для «Афтонбладет», а потом чуть не для каждого журнала. Теперь она уже не девчонка. Испитое сорокапятилетнее лицо. Морщинки вокруг глаз. Впалые щеки. Серые глаза. Взгляд — Сюсанна колеблется — диковатый. Да. Увы. Никак иначе его не описать. Диковатый.

— Простите, — говорит Сюсанна и сама слышит, как натянуто это у нее выходит. Почти высокомерно. — Но я не вполне понимаю, о чем вы говорите.

Это, естественно, ложь. Но ложь, в которую Бритт-Мари верит, она так глубоко вздыхает, что кажется, из нее вышел весь воздух, она вся оседает, как сдутый шарик, делаясь меньше и бесформенней. Смотрит Сюсанне в глаза и опускает взгляд.

— Я говорю о Бьёрне, — произносит она. Голос теперь звучит глуше. — Вашем брате.

— Двоюродном брате, — уточняет Сюсанна и направляется к раковине, набирает мыла из дозатора и принимается мыть руки.

Женщина пожимает плечами у нее за спиной. Их взгляды встречаются в зеркале.

— Мне никто никогда не верил… Никто не хотел выслушать.

Ложь, и обе это знают. Уж газеты-то ее выслушали. Но Сюсанна, схватив бумажное полотенце, поворачивается и смотрит женщине в глаза:

— Я вас слушаю.

Бритт-Мари поднимает глаза, нерешительно разглядывает ее.

— Ну, — говорит Сюсанна. И присаживается на маленький табурет. Бритт-Мари, поколебавшись, усаживается на другой.

— Всю жизнь себя поедом ем, — говорит она, — что прождала целый месяц, пока пошла в полицию. Но мне же было всего шестнадцать…

Рассказ струится из нее медленно и обстоятельно. Ее родители развелись, когда она была маленькая. Мама работала на обувной фабрике, сама она была няней в доме учителя Совместной гимназии и представляла себе собственное будущее где-то далеко, не в Несшё. Она всегда приходила в Народный парк, когда приезжали тогдашние рок-группы, обычно пролезала через дырку в ограде, денег на билет не было, так что…

Сюсанна нетерпеливо заерзала. Но Бьёрн? Что она собиралась сказать о Бьёрне?

— Ну, — сказала женщина, — вы же там были. Я читала в газетах. Сами видели, что там на сцене-то случилось.

Сюсанна кивает. Она помнит это отчетливо, каждую секунду, каждое движение. Как стояла вдалеке от сцены, прислонившись к ограждению. Помнит собственное изумление, когда Роббан вышел на сцену и начал пантомиму. Свой чуть виноватый смешок, невольно вырвавшийся у нее из горла при виде смеющегося Пео, но застывший на губах, когда Бьёрн повернулся и выронил микрофон…

— Я первая выбежала на сцену, — говорит Бритт-Мари и шмыгает носом. Она теперь тараторит, не ища слов, будто выучила текст заранее и теперь шпарит наизусть. Как половина публики вдруг ринулась за ней следом. И как этот идиот охранник, Свенсон его звали, бросился на Бьёрна и оттащил от Роббана, хотя все считали, что поделом ему, ну, Роббану, сам виноват, и как ее подруга Агнета укусила Свенсона за руку, и как Бритт-Мари потом…

Сюсанна закрывает глаза. Она узнала этот рассказ. Она его уже помнит почти наизусть. Читала и в «Афтонбладет», и в «Орэт Рунт», и в «Аллерс». Сперва каждый год. Потом раз в десять лет. Бьёрн исчез, и для Бритт-Мари это стало смыслом жизни. Придало ей некий статус. И вот теперь она хлюпает носом. Со слезами в голосе, а может, и на глазах тоже.

— Я-то пошла в полицию только через месяц, — говорит она. — А они не поверили. Да, дошли со мной до сарая…

Она уже поднимает руку, чтобы отвести челку в сторону и повторить все сначала, еще раз рассказать то, что только что рассказала, когда Сюсанна встает и смотрит на нее, стоит перед ней, совершенно прямая и неподвижная, и принуждает к молчанию собственным молчанием. Бритт-Мари так и сидит, раскрыв рот, и ждет, и пусть ждет. Сюсанна внимательно разглядывает ее всю, от нечищеных сапог до растрепанных волос, потом медленно покачивает головой и произносит:

— Брр!

И выходит из туалета.

Потом она долго раздумывала насчет этого междометия. Что оно, собственно, вмещало. Презрение, разумеется, и справедливое презрение, поскольку Сюсанна подозревала за этим взрывом эмоций Бритт-Мари тайное сладострастие и расчет. К тому времени прошло уже почти тридцать лет с тех пор, как это случилось, но Бритт-Мари по-прежнему оставалась шестнадцатилетней, слава едва задела ее, чуть коснулась, но Бритт-Мари ухватилась за нее и не собиралась отпускать. И все же: под презрением пряталось нечто иное. Чувство вины. Понимание, если не сочувствие. На каком основании ей презирать Бритт-Мари Самуэльсон, никогда не имевшую того, что имела Сюсанна? Это с одной стороны. А с другой — был под этим презрением и еще один слой, более глубинный слой презрения. Как может человек быть настолько глуп, чтобы столько лет пережевывать одно и то же? И какой надо иметь вкус, чтобы выкрасить волосы чуть не в багровый цвет? И что за невероятная бедность такая, что обувь нельзя почистить?