Лечь под Монарха - [2]

Слишком уж мало их.

Впрочем, их всегда было мало.

И не потому, что Монарх привередлив и лечь под него могут лишь избранные. Вовсе нет! Не требуется для этого ни голубой крови, ни чистой генетической карточки, даже чистой совести — и той не требуется для этого. Скорее даже, наоборот — на это грязное дело редко решаются те, чьи руки и совесть стерильно чисты.

Просто каждый, кто однажды вдруг осознал себя заклейменным холодной звездой Йомалатинтис и неумелыми еще руками начал складывать из прожитых лет свой самый первый костер, этим самым делает свой первый шаг по лезвию бритвы. И на лицо его навсегда ложится голубоватый отсвет изучающего взгляда Синеглазой Смерти. Как знак. Как еще одна метка, словно метки самой звезды недостаточно. Как напоминание.

Впрочем, фильтры забывать не умеют.

Зато они умеют бегать к звездам.

Когда сгорали в торопливых кострах последние недели последнего безопасного года, и счет начинал идти на часы, а в запрокинутое мокрое лицо с холодным интересом заглядывали ставшие вдруг такими близкими смертельно-синие глаза — они останавливали время и убегали туда. Босиком, по лунным дорожкам и млечным путям, присыпанным пылью вечности, по замершим минутам, как по ступенькам, все выше и выше, и звезды тянули им навстречу горячие руки протуберанцев.

Они пили чай с титановым вареньем и болтали со звездами о жизни. О здоровье самих звезд и их многочисленных планет, о том, что тяжелые изотопы дорожают с каждым тысячелетием, а моральный облик молодых комет вообще упал ниже уровня городской канализации.

И звезды щедро делились с ними своим временем — ну сами подумайте, что такое для средней звезды три-четыре десятка каких-то там планетарных лет? И не юпитерианских даже, которые хоть заметить невооруженным глазом можно, а вообще настолько стремительных, что и говорить-то смешно!

Хотя, конечно, ничто не вечно под звездами, и сами звезды не вечны тоже, когда-нибудь, раньше или позже, появится огромная старая карга в белом балахоне и с огромной же косою наперевес, и оборвет жизнь очередного зазевавшегося светила. Так будет, кто спорит? Когда-нибудь. Но зачем же сейчас, ощущая в душе смутную радость от беседы с приятным пусть даже и почти человеком, а на губах — вяжущий привкус настоящего титанового варенья по рецепту еще бабушки нашей Вселенной, думать об этой скверной женщине в белом балахоне и ее не менее скверных привычках? И вовсе даже не надо о ней думать!..

Интересно, что большинство людей чуть ли не от начала времен отлично знали, что смерть — это женского рода. Значит, все-таки не так уж мало было среди них фильтров.

Хотя, конечно, и меньше, чем хотелось бы.

Но лишь фильтры знали, что смерть — вовсе не старуха, и не носит она косы.

Она носит короткую стильную стрижку и ослепительно белый брючный костюмчик. Настолько белый, что на него никогда не ложатся разноцветные отблески самых ярких реклам. У нее узкое темное лицо цвета полированного ореха, и светлые губы, словно два лепестка чайной розы в чашке горячего шоколада. У нее белые волосы — совершенно белые, без пергидрольной желтизны, серебристых проблесков седины или того мерзоидного оттенка сильно разбавленных чернил, которым обычно эту самую седину пытаются замаскировать. И ресницы тоже белые. Белые, вечно опущенные и очень пушистые — чтобы было чем гасить лазерные высверки глаз. У нее тонкие пальцы, затянутые в ослепительную белизну перчаток, и красивые очень ровные белые зубы. Их видно, когда она улыбается, а улыбается она постоянно.

У нее ослепительная улыбка.

И глаза у нее ослепительные — светло-светло-синие, словно линзы горного хрусталя, отшлифованные бархатной чернотой вечной межзвездной ночи. Линзы дальнобойного лазера…

И не нужна ей коса — ей вполне достаточно взгляда.

А еще она вовсе не старая. Даже по весьма разборчивым в этом вопросе ближневосточным понятиям.

Ей тринадцать.

Всего лишь тринадцать — или целых тринадцать, это уж как кто пожелает. Просто — тринадцать. Было всегда — и всегда будет. Потому что мертвые не растут.

А она родилась такою — тринадцатилетней и мертвой. Но это уже совсем другая история…

И она всегда будет рядом, если заклеймен ты звездой Йомалатинтис, и не важно, ложился ли ты для этого под Монарха или сам каким-то образом умудрился.

Иногда — чуть дальше, иногда — чуть ближе, но всегда — рядом. И лежащий на лицах голубоватый отблеск ее смертоносно прекрасных глаз очень быстро становится настолько привычным, что просто уже не замечается.

Они могли делать вид, что не видят ее в упор. Это нетрудно. Они даже могли притвориться, что ее вовсе не существует. Все равно они знали, что она — есть, и она — рядом. Когда она подходила слишком близко, и холодное ее дыхание начинало шевелить волосы на затылке — они просто останавливали время и по затвердевшему воздуху, как по ступенькам, убегали к далеким звездам.

Если успевали, конечно.

И она, улыбаясь, смотрела им вслед. Потому что знала — рано или поздно, но каждый — КАЖДЫЙ! — из них допустит ошибку. Зазевается. Поторопится. Не успеет…

И не важно, сколько придется ждать. Она никуда никогда не спешила, а ждать умела не хуже самих фильтров.