Лавров - [23]

С позиций примитивного материализма, снимавшего проблему активности сознания (в мире нет ничего, кроме вещества и силы), с позиций предельно механистически понимаемой теории познания, Антонович менторски поучал Лаврова: в духовном мире личности должна быть гармония, должно быть единство, причем — «что-нибудь решительное и определенное»… А где это у Вас? Ведь чем сильнее мысль, тем менее она удовлетворяется «эклектизмом, сшитыми клочками и ералашем».

Мало того, что для Антоновича не существовало Гегеля (идеализм для пего равнозначен субъективизму); мало того, что его понимание антропологизма было крайне натуралистическим (паука о человеке всего лишь часть естествознания) — своими насмешками, сопровождавшимися извинениями в «невольном» докторальном тоне, задиристый публицист «Современника» объективно отталкивал Лаврова, ставил его на одну доску с идеалистом Страховым. «Философская компромисса» (именно так!) — итоговое определение Антоновичем теории Лаврова.

В майском номере преобразованного Г. Е. Благосветловым «Русского слова», ставшего боевым органом демократической публицистики, в статье «Схоластика XIX века» на лекции Лаврова отозвался и Дмитрий Иванович Писарев. Отметив, что третья лекция «отличается от двух первых большим количеством внутреннего содержания» и что философские убеждения Лаврова высказываются в ней «в более определенной форме и ведут к реальным выводам в сфере практической жизни», Писарев вместе с тем категорически заявил о бесполезности для русского общества какой бы то ни было формы «умозрительной философии», в частности — лавровской. Посчитал Писарев крайне ошибочным и положение Лаврова об идеале как необходимом условии человеческого развития. Со столь свойственным ему в те годы задором Писарев заявил: «Я вижу в жизни только процесс и устраняю цель и идеал…»

Итак, критики двух ведущих органов демократической журналистики оценили чтения Лаврова, его «практическую философию» явно отрицательно — как не соответствующую действительным потребностям российского общества, запросам молодого поколения.

И вот ведь что любопытно: в анонимной статье «Еще о петербургской литературе. Письмо к редактору «Времени» по поводу двух современных статей», напечатанной в журнале братьев Достоевских «Время» (№ 6), Н. Косица (а под этим псевдонимом скрывался не кто иной, как ставший одним из публицистов «почвенничества» Н. Н. Страхов) взял Лаврова-философа под защиту, прежде всего от писаревских нападок.

Так с кем же оказался Лавров? Неужто со Страховым и подобными ему идеалистами?

В июльском номере «Русского слова», отвечая Косице, то есть Страхову, Г. Е. Благосветлов (выступавший под псевдонимом «Р. Р.») заявил в статье «Литературный плач о пропаже русской философии»: Лавров «не страдает непреодолимыми препятствиями участвовать в движении нашей литературы». Это был, пожалуй, наиболее корректный — и, заметим, очень своевременный — отзыв о Лаврове-философе, вышедший из демократического лагеря.

И все-таки молодые радикалы не считали тогда Лаврова своим. Впоследствии в работе «Народники-пропагандисты» он писал: «Мои личные литературные сношения и работы в конце 50-х и 60-х годов не вызвали большой близости между мною и тою радикальной группой литераторов, которая в это время имела самое решительное влияние на русские умы».

К чести Лаврова надо сказать, что состояние невольного личного отчуждения от радикалов не помешало ему оказаться в решающие моменты революционной ситуации на стороне демократии, рядом с молодежью.

Ну а критикам своим — Антоновичу и Писареву — Лавров, по его обыкновению, достойно ответил — в статье «Моим критикам» («Русское слово», 1861, № 6, 8). Кое в чем он с ними согласился, но в общем с позиций своих (действительно, как уже говорилось, отмеченных печатью философии кантианства и позитивизма) не отступил. И искренне писал о том огорчении, которое доставляет ому спор с публицистами «Современника» и «Русского слова»: «Спор этот мне был тем более неприятен, что я на него смотрю как на междоусобную войну. У меня с моими критиками одни и те же практические требования, одни и те же враги, одни и те же затруднения».

Лекинн в Пассаже весьма подняли шансы Лаврова стать профессором восстанавливаемой в Петербургском университете кафедры философии. Однако тут на пути Лаврова встал все тот же Никитенко. «Красным сильно хочется, чтобы он занял у нас кафедру философии, но этого не следует допустить» — так считал он. Прочтя в начале февраля 1861 года лавровские «Три беседы о современном значении философии», Никитенко в ужасе воскликнул: «Боже мой!.. Все один матерьялизм!.. И этого Лаврова хотят навязать нам…» Одно только огорчало Никитенко — что кандидатуру Лаврова горячо поддерживал весьма популярный тогда либеральный деятель, профессор кафедры гражданского права Константин Дмитриевич Кавелин (Лавров не раз бывал на его журфиксах). По и это удалось преодолеть — профессором университета Лавров так и не стал…

III. «…ПОРА ПЕРЕЙТИ К ДЕЙСТВИЮ»

Январь 1861 года отличался в Петербурге свирепыми ветрами. Даже привычные к непогоде обыватели и те ворчали на необычную лютость зимы. Все ждали потепления.