Лавров - [25]

Всем дворникам строго-настрого приказали следить, чтоб ни внутри дворов, ни на улице не собиралось более трех человек, слушать, не говорит ли кто об освобождении помещичьих крестьян, присматривать, не окажется ли у кого гостей более трех человек, хотя бы и за карточным столом. И доносить в полицию немедленно: вознаграждение — пять рублей, но двадцать розог в случае, если сведения дойдут помимо дворника. Розги завозились возами — на всякий случай, не только, конечно, для нерадивых дворников.

Пришло девятнадцатое — царь подписал окончательную редакцию написанного московским митрополитом Филаретом «Манифеста» об отмене крепостного права и «Положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости». Объявлений об этом в тот же день действительно никаких сделано не было — и ничего: народ, гневного слова которого так опасались, не заговорил. Александр II пометил в памятной книжке: «День совершенно спокойный, несмотря на все опасения, особые меры предосторожности по войскам и полиции».

«Заговорила» в те дни только Варшава: 13 и 15 февраля там состоялись манифестации в память жертв Гроховского сражения 1831 года между польскими повстанцами и русскими войсками. При разгоне манифестантов несколько человек было убито:..

Обнародовать «Положения» 19 февраля правительство решило в наиболее благоприятный для себя момент — великим постом (он наступал в 1861 году 6 марта): в этот период верующие должны были особенно тщательно выполнять нормы христианского поведения, готовясь к «отпущению грехов» и исповеди. «Власти предержащие» не без основания рассчитывали на христианское «долготерпение» и «смиренномудрие» подданных. Вместе с тем, конечно, вновь были приняты и чрезвычайные меры — те же, что и накануне 19 февраля.

Полной неожиданностью даже для членов императорской фамилии было обнародование «Манифеста» в Петербурге и Москве не шестого, как предполагалось, а пятого марта, в «прощеное воскресенье»: царю казалось, что такая внезапность уменьшит вероятность возможного бунта.

После обедни по всем церквам читался «Манифест», йотом было торжественное с коленопреклонением молебствие. В Казанском соборе с великим событием поздравлял православных генерал-губернатор…

Дневник А. В. Никитенко. 1861, март. «5. Воскресенье. Великий день: манифест о свободе крестьян… С невыразимо отрадным чувством прочел я этот драгоценный акт, важнее которого вряд ли что есть в тысячелетней истории русского народа…

Я не мог усидеть дома. Мне захотелось выйти побродить по улицам и, так сказать, слиться с обновленным народом… Везде встречались лица довольные, но спокойные… До слуха беспрестанно долетали слова: «указ о вольности», «свобода». Один, читая объявление и дочитав до места, где говорится, что два года дворовые должны еще оставаться в повиновении у господ, с негодованием воскликнул: «Черт дери эту бумагу! Два года — как бы не так, стану я повиноваться!» Другие молчали».

Опасения властей оказались зряшными: ничего ужасного не случилось и в эти дни. Впрочем, и изъявления особых восторгов не было, если не считать, конечно, тех, что специально готовились заранее, при активном и, естественное дело, тайном участии III отделения.

Из дневника Е. А. Штакеншнейдер, воскресенье, 5 марта 1861 года: «От царского подъезда (Зимнего дворца. — Авт.) и до Невского во всю длину торцовой стоял народ. Мы остановились напротив царского крыльца. День был чудный, светлый и теплый, но на улицах грязь невылазная, и также на площади перед дворцом все мерзлый снег, лужи, лед и грязь. Расчищена была торцовая для проезда царя, но зато весь снег и вся грязь с нее была накидана по сторонам, и на ней-то и стоял народ. На адмиралтейских часах пробило час дня, когда подали царскую коляску и на крыльце явился Александр Николаевич.

«Ура! ура! ура!» — грянуло и раскатилось по площади. Царь сел в коляску и медленно поехал мимо народа. Сняв шапки, не переставая кричать «ура!», народ упал на колени.

Царь ехал бледный, как полотно, и по мере того, как подвигалась его коляска, народ все падал при ее приближении, а задние вставали и бежали за коляской, и все гудело: «ура!»

Только «ура» и больше ни с одной стороны, ни с другой ничего. Бледный и безмолвный человек в коляске и мокрый, опускающийся в грязь и поднимающийся из грязи народ, и это «ура». Точно единственное слово, единственный звук речи глухонемого.

И этим народом пугают…»

Не знала Елена Андреевна, не догадывалась, что и эти «ура», и многочисленные поднесения народом Александру II «хлеб-соли» — все это были представления, режиссеры которых отнюдь не имели желания появляться на публичной авансцене.

Впрочем, «ура!» кричали и без всякого наущения — и громко. Особенно верноподданническая журналистика. Не отставали и либеральные публицисты — все более общим становился их хор.

Даже Герцен в своем далеком лондонском далеке, считавший, что «столько для России никогда не стояло на карте, ни в 1612, ни в 1812 году», и ясно видевший, что в деле реформы «все делается так шатко, так половинно и тяжело!», приветствовал царя именем Освободителя и собирался было провозгласить тост за пего на специальном празднике в честь «освобождения крестьян». Но на этот «праздник» легла мрачная тень — известие о разгоне варшавских манифестантов. «Видно, где есть в основе неправда, там ее трудно спрятать, и надобно ждать каждую минуту беды», — сказал по поводу событий в Варшаве Герцен.