Лавров - [22]

На второй лекции Лавров говорил о философии в творчестве: подлинное творчество, подлинное искусство должно быть критичным, человек не может преклоняться перед идолами. Без критики — всюду рутина и неподвижность; критика представляет собой вечную борьбу с созданным во имя созидающегося. Как бы ни был привлекателен кумир, если он кумир, он вреден и должен быть разрушен. Все заслуживает уважения лишь настолько, насколько оно сознано после критики как достойное уважения. Человек ни перед чем не должен стоять на коленях… «…Мне живо припомнилась сцена из произведения знаменитого германского поэта, юбилей которого только что был отпразднован целою Европою (Лавров имеет в виду драму Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». — Авт.). Генуэзские заговорщики собрались около Фиеско, желая его содействия, и он открывает им, что давно все обдумал, все приготовил. Пораженные силою его ума, сознавая свою беспомощность без него, они падают на колени пред его насмешливым укором: «Республиканцы! Вы лучше умеете проклинать тиранов, чем их взрывать на воздух!» Один Веррипа не преклонил колени и говорит: «Фиеско, ты великий человек! Но… встаньте, генуэзцы!» Для Веррипы не должно быть идолов, и завтра Фиеско исчезнет в волнах моря… Коленопреклонение, даже в мысли, есть выражение страсти, а не разумной оценки. Пред судом разума нет личности, заслуживающей обожания…» И опять — шумный успех. Публика, занявшая все места, толпами стоявшая в проходах, рукоплескала.

В третьей лекции Лавров пошел еще дальше: сквозь философскую терминологию, зачастую раздражавшую современников и так бросающуюся нам теперь в глаза, отчетливо проступала главная устремленность его мысли: дело, оказывается, совсем не в том, является ли философия общественно значимой наукой (тут и вопроса нет); дело в том, чтобы каждый человек стал активно действующей личностью. Нравственное достоинство человека определяется доблестью его действия. Критика недостаточна; опа должна перейти в мир реальности. Одинаково уродами являются и люди без убеждений, и люди без решимости действовать. Высшее проявление философии — в жизни, высшая практическая мудрость — во внесении жизненных общественных вопросов «в наше убеждение и потом в служении словом, делом, жизнью этому убеждению». Правда, в истории далеко не всегда торжествует правый, иногда «истинные защитники справедливого идеала падают в борьбе вследствие обстоятельств, которые доставляют торжество партии ложной мудрости…».

Как писали «Санкт-Петербургские ведомости», зала опять была «набита битком». Вызовам конца не было… 20 декабря Комитет Литфонда вынес Лаврову благодарность за прочитанные лекции, которые, по отзыву Комитета, содействовали «приращению умственного капитала».

А «Отечественные записки» в январе 1861 года помещают такой пассаж: «Летопись минувшего года — летопись громадных канцелярских трудов и приготовлений к реформам, бесчисленных комитетов и проектов; летопись тяжелых промышленных неудач, горячих и благородных порывов общества, горячих, но не всегда благородных увлечений служителей гласности, эта пестрая, разнохарактерная, бессвязная летопись минувшего года закончилась отрадным освежающим известием о пробуждении на русской почве сочувствия к философии. Блестящий успех публичных лекций г. Лаврова доказывает, что в публике нашей родилась, наконец, потребность осмотреться в этом вихре порывистого движения, осмыслить шаги свои и светом сознания ясно осветить цель, к которой ведут дело. Явление чрезвычайно отрадное и подоспевшее как нельзя более кстати…»

С этих-то, по-видимому, пор Лавров становится «известен» и еще в одном, узкоспециальном, смысле слова: он попадает в сферу внимания органов политического надзора. Из материалов III отделения: «На публичных чтениях о философии Лавров позволял себе разные резкие выходки, направленные против верховной власти и существующего порядка, что побуждало публику громко рукоплескать ему». Этот отзыв — при всех его преувеличениях, столь вообще свойственных доносам, — свидетельство того, что лекции Лаврова были уже в полном смысле общественным актом, а не только событием научно-философской жизни.

И все-таки абстрактно-философская фразеология выступала в лекциях Лаврова очень сильно; маскируя основное, публицистическое их содержание, она вместе с тем и затмевала его. Это поневоле отпугивало от Лаврова молодую демократическую публику, разночинную интеллигенцию, жаждавшую ясности, определенности и простоты.

В апрельском номере «Современника» за 1861 год на Лаврова — в связи с его лекциями, напечатанными в январе в «Отечественных записках» и вышедшими вскоре отдельной брошюрой, — обрушился язвительный Максим Алексеевич Антонович. Разбирая «типы» современных российских философов, он с большим ехидством писал о Лаврове-теоретике, потешаясь над его литературной плодовитостью, высмеивая смутность его идей. Лавров, утверждал Антонович, «имеет способность писать как-то неопределенно и непонятно, почти загадочно… своих главных мыслей и положений он никогда не высказывает прямо и точно, не выставляет их рельефно, по большей части касается их как бы мимоходом…». Утверждая, что Лавров — мыслитель без метода, развивающий свои идеи как попало, Антонович обвинял его и в кантианстве (что в определенном смысле было справедливо), и в крайнем идеализме и субъективном эмпиризме (что истине уже не соответствовало).