Лавина - [71]

Вава наконец вспомнила про опасность солнечных ожогов или не нравится ей слишком загорелая кожа на лице, только раскрыла зонт и даже вздохнула, так приятно стало в тени. Но мысль свою не потеряла, с еще большим одушевлением принялась рассказывать:

— Есть же счастливые люди, которые ни о чем никогда не думают. О-о! я им завидую. Раза два в месяц, даже три я всю ночь напролет думаю, думаю. Если бы только кто мог понять, насколько это ужасно. И, напротив, как замечательно ни о чем не думать, а только жить, жить, вдыхая полной грудью живительный воздух… Как-то там дальше тоже очень красиво, но я сейчас забыла. Есть же талантливые люди на свете. Но с ними трудно. С ними безумно трудно, — снова набирает темп Вава, нимало не заботясь, слушают ее, нет ли. Похоже, сам процесс говорения доставляет ей определенное удовольствие. — Был у меня поклонник. Еще до Николая Трофимовича. Ах, как он за мной ухаживал, как добивался. Звонил по десять раз на дню. Я тогда жила у мамы, и она все с ним любезничала, а я говорила, что меня нет дома. Он был такой талантливый, такой многообещающий. То есть он и сейчас жив-здоров, и слава богу, и я очень рада, но я не о том. Он был такой образованный, несколько институтов окончил или, может быть, факультетов, это неважно, только он все время сочинял стихи. А я должна была слушать. Он непрерывно сочинял стихи, вы представляете? Автобус едет — пожалуйста, про автобус, какое-нибудь событие — сейчас же про событие. И так складно у него получалось, так складно и в рифму, но только уж очень много он сочинял стихов. Про меня тоже, очень милые, про свои чувства. Нет, вы подумайте, конечно, стихи — это прекрасно, красивые, возвышенные слова — это замечательно, но надо же и как-то иначе выражать свои чувства, что же все стихи да стихи. Ну там пригласить в ресторан, на какую-нибудь дружескую встречу, ну как же так? Я артистка, я нуждаюсь в развлечениях, я женщина, в конце концов! А он, он будто ничего не понимал. Стихи, стихи, стихи. Про атомы разные — да, он физик, как Сергей Петрович, — про иксы и игреки… Встречает меня у театра, у всех букеты в руках, смех, улыбки, машины разогревают… Глядит на меня через свои очки, словно это я должна пригласить его уж не знаю, может, к себе домой? Как представлю, что всю дорогу будет читать свои стихи… Еще концовки стал придумывать с моралью!.. Нет, сказала я маме. Нет, нет и еще тысячу раз нет, я не могу быть женой человека, у которого в голове только его физика и стихи, стихи. И вы знаете, я ему отказала. Я сказала… Я не помню сейчас, что именно я ему сказала, но в общем, что люблю другого и выхожу за него замуж. Никого я не любила, с Николаем Трофимовичем меня познакомили много позднее, а тогда меня как раз оставил Антошка Губерман из ямы, скрипач наш, и я переживала, то есть я сама с ним разошлась, с Антошкой, прогнала, чтобы духу его не было! Но я сказала, что люблю и выхожу замуж. Мне было безумно грустно и обидно, и я хотела видеть, как он воспримет удар, ниспосланный ему судьбою. И что же, спустя неделю он прислал мне трагическую поэму о моей неверности. Но он по-прежнему холост, и я знаю, я совершенно уверена, пожелай я только, и он у моих ног. Но я не могу. Я всего лишь слабая женщина, и я не могу. Не могу, не могу. Я люблю развлечения, люблю веселые, пикантные разговоры. Как не понять: если ухаживаешь за женщиной, совершенно ни к чему никакие другие страсти. Пугают ее. Она одна хочет царить в сердце мужчины. А не делить его неизвестно с чем.

Она привстала, надела солнечные очки и осматривает свои ноги, руки, стряхивает прилипшие песчинки и успокаивается. Ложится опять под зонт, прикрывает глава полями своей элегантной, из пальмовых волокон панамы, и тихонько напевает. У нее небольшой верный голосок, а уж репертуар — двадцать лет в Большом театре что-нибудь да значит. Жорику, как говорится, медведь на ухо наступил и во французском ни бэ, ни мэ, но и он прислушивается не без удовольствия к отрывочку из «Пиковой», узнал тотчас и назвал. Только Вава вдруг заявила, что никакой не Чайковский, а Гретри́. Разыгрывает, решил Жорик. Открыл было рот и закрыл: Гретри́ так Гретри́, пожалуйста, да хоть бы этот, как его, Щедрин-Бизе! Сделайте одолжение.

А Вава, обращаясь к Жорику и словно продолжая спор, поет:

— «Нет, не он, нет, ангел мой, то жаворонка голос, предвестник утра, перед зарей поет!..»

В самый раз ей, решил Жорик, потому как уж будьте уверены, тут его не проведешь: Ромео, из дуэта, по радио часто передавали одно время. А то «Кипа́, кипа́…», пыжилась под старуху Графиню, прямо душа вон. Но тут вступает Регина:

— «О, милый мой, ты песни соловьиной так испугался, — с вкрадчивой нежностью укоряет она, причем — Жорику начинает чудиться, — обращаясь к нему. И оттого совсем тихо, едва ли не шепотом: — Он каждый день на дереве гранатном у нас в саду свои заводит песни. Это он, это он».

— «Взгляни, как на востоке озарены рассветом облака и в небе гаснут робкие светила, веселый день уже златит вершины, проснулось все, пора! Одно мгновенье мне будет стоить жизни», — выводит Ромео — Вава. Но Жорик ждет Джульетту.