Лавина - [73]

Что сказать о первых минутах сего долгожданного тет-а-тет? Жорик было потерял свой счастливый дар нравиться, возбуждать любопытство, быть занимательным и галантным, оставаясь внешне почтительно-равнодушным, Жорик кипел, Жорик ликовал, предвкушая… Кто его знает, что он предвкушал, но только Регина окончательно и бесповоротно собралась распроститься и уйти, и… Жорик овладел собою. Язык, мимика и сами мысли подчинились выработанным правилам, он преобразился.

Не будем и пытаться передать нюансы тонко меняющегося стиля и направления их разговора. Так много потребовалось бы авторских усилий, что вряд ли хватило на все последующее. Заметим лишь, что Жорик мастерски, с глубочайшим пониманием женской психологии обрисовал трудности свои в горах, когда ежедневно, хуже — по нескольку раз на дню приходилось сталкиваться с Сергеем Невраевым. Как непросто подавлять бунт негодования, и, что же делать, зависти! Да, он завидует мучительно, не может не завидовать — Регина должна понять его. Искренне и чистосердечно искал он, в то же время страшась и негодуя, пытался найти привлекательные черты в муже Регины. Жаждал их, чтобы понять и смириться… Большего он не может, не хочет, не смеет высказать, восклицал Жорик, тонко схватывая настроение Регины и вполне ощущая границу, дальше которой опасно.

Признания Жорика отнюдь не выглядели беспринципным охаиванием либо возведением ложных наветов, то было лишь мнение человека разборчивого, критичного, имеющего в виду мерки высокие, соответствующие представлениям об избраннике такой женщины, как Регина.

Основная линия — эгоистичное отгораживание Сергея от всего, что может нарушить его покой, помешать заниматься тем, что по душе. С болью рассказал о девушке, с которой Сергей проводил время, — разбитная простушечка из Архангельска, увлеклась им, как видно, не на шутку; но вот случилась беда… Накануне был «вечер отдыха», Сергей вытанцовывал с нею и только с нею. Девица хоть и в теле, но легкая, послушная. Специально для них ставили записи, смотрели, восхищались… А на следующий день приносят бедняжку со скальных занятий — выбито плечо, ключица пополам, пальцы на руке поуродованы. И Сергей… При всем его, Жорином, желании ни в чем мужа Регины не обвинять — подобная черствость претит! Сергей не пожелал даже проводить несчастную девочку в больницу. Бледнела, краснела, в глазах слезы, когда прощались… На завтра было назначено тренировочное восхождение, совершенно ерундовый пупырь, сделали за полдня, но для него это было достаточной причиной: он не вправе, не имеет возможности и так далее. Сердце-то у человека должно быть или как?

Регина с ее болезненно чутким, как у большинства артистических натур, самолюбием, внимала ему, не оскорбляясь, покоренная грустным недоумением и обидой. Обидой на судьбу, что нелепым образом распоряжается человеческим счастьем. Он понимает: ничего поделать нельзя и соглашается с печальным порядком вещей, но он скорбит.

На Жорика снизошло лихое вдохновение. Мгновенно приспосабливается к меняющемуся настроению Регины, грустит вместе с нею и веселится, едва грусть сменяют насмешливость и здоровый юмор, в общем-то свойственные ей. Тогда его искрометные шутки, остроты — мертвого расшевелят. Новый виток — и дельные, претендующие на глубину соображения по поводу и без повода тоже, пожалуйста.

В некоторые моменты голос его становился бархатистым, появлялись приятные горловые обертоны, а вся повадка — на редкость мягкой и послушной, совершенно как у котика, который мурлычет, выгибая спину, и просится на колени. Именно котиком звала его в свое время одна из подружек. Впрочем, нет, зачем же о том, что было и быльем поросло? Точь-в-точь как у барса, бесстрашного и сильного снежного барса, ручного, разумеется, влюбленно ласкающегося к своей хозяйке.

А вечерние тени становились длиннее, гуще, кусты лавра позади скамейки, казалось, непроницаемой стеной отгораживали от остального мира, цикады оставили дневную неуверенность и гремели хорами, и аромат роз, мимолетный, относимый куда-то в сторону, настаивался в неподвижном воздухе, пьянил и лихорадил сознание. На сером предночном небе заиграли первые звезды.

Томление южного вечера, особенные, все менее многословные, приобретающие оттого большую значимость разговоры, как бы даже исподволь настраивали на доверительный меланхолический лад, когда и жаль чего-то, и тянешься, ищешь, как спасения, нежности, и веришь безотчетно, и ждешь. Пусть мир устроен не слишком удачно, полон угрозы и дурных предзнаменований, не мы тому причиной, и мы ничего не можем, разве только быть беспомощными участниками разыгрываемой драмы. Так хоть какую-то радость получить от того, что нас окружает, что еще дано видеть, обонять… И будем благодарны этому вечеру, кто знает, не последнему ли, и тишине, лишь острее подчеркиваемой музыкой цикад и дальним немешающим радио, еще незнаемому прежде мучительно-сладостному чувству, что дрожит в душе, но более всего тому, кто рядом, кто разделяет и наполняет этот благодатный, благоуханный час…

— …не буду, не буду, я только обниму тебя, — шепчет Жорик. — Ты не представляешь, сколько я мечтал быть вот так с тобой. Я сходил с ума, честное слово. Я без конца в Москве, в горах, воображал тебя, твое лицо, голос и как видел на сцене… Ты не думай, я теперь очень даже разбираюсь в балете, не то что раньше. И мне никогда не приходилось искать тебя на сцене — узнавал сразу, мгновенно, хоть все вы в одинаковых пачках, узнавал по посадке головы, свойственной одной тебе, гордой, независимой… и прекрасной. По необыкновенной завершенности движений. Да ты знаешь. Знаешь, конечно. Поворот головы… когда появилась на трапе… самолета, — вернулся Жорик к настоящему времени, ибо лишь оно действительно его интересовало. Не воспоминаниями же он приехал сюда заниматься.