Лавина - [75]

Он, собрав все чувство свое, все умение, волю, ярость, еще — немыслимость того, чтобы она ушла сейчас вот так, оставив его ни с чем, — частит, жадно и осторожно удерживая ее:

— Не могу не видеть тебя. Схожу с ума без тебя. Это выше меня, выше моих возможностей жить дальше, если ты сейчас уйдешь. Не уходи. Подожди хоть сколько-то. Ну, не бойся. (Когда Регина опять отстраняется и сдергивает его руку со своей талии.) Я не опасен. Понимаешь, я как овца — делай со мной, что тебе угодно. На шашлык можешь меня пустить…

— Какой из тебя шашлык? — ухватилась она за мелькнувшую возможность перевести в шутку его исступление, пугающее и льстящее ей. — Вымачивать тебя надо в проточной воде. Слишком много перца и уксуса. Вот если на ветерке подвесить, чтобы завялился? Вяленый Жорик… в качестве закуски. Сережа как-то оленину вяленую привез, вкуснота! — с невинным коварством прибавляет она. И поднимается.

Жорик не дает ей ускользнуть в открывшуюся лазейку:

— Я твой раб, твой слуга, готовый исполнить любое твое приказание, только не уходи. Заклинаю, сядь. Посади со мной. Только бы чувствовать, что ты здесь. Рядом!.. Что я живу. Я ничего не буду, даю слово. Я ручной. Я буду сидеть тихо-тихо. Еще совсем не поздно. Что ж, что не слышно голосов. Мои часы? Они идиотские, на них ничего не понять, они сломались, — мчит он горячечной скороговоркой, в которой и уязвленное самолюбие, и в самом деле глубоко и полно захватившее его чувство — все перемешано, перетасовано без начал и концов.

Раньше, с другими, изображал, когда поудачнее, понатуральнее, когда похуже, разные страсти-мордасти, и порядок. Как нельзя лучше удавалась игра в любовь. Тут схожая ситуация, те же примерно слова с той лишь разницей, что все настоящее, без дураков, и — вот она, ирония судьбы — необходимого контакта нет. Не получается, хоть ты что!

А Регина устала. Болтушка Вава так и не дала днем отдохнуть: о том, о сем, о Жорике разнесчастном, что пропадает и как до сих пор никто не прибрал его к рукам. Очень мило, но при чем тут она, Регина? Не ее забота. Уж кто-кто, а Жорик за себя постоит, уверена. Влюбился, видите ли. А она виновата! В чем можно ее упрекнуть? Гуляли бы втроем, съездили бы на Рицу, еще куда-нибудь. Без него будет скучно. В Кисловодске все какие-то упыри, только о своих болезнях и нудили. Конечно, Жорик занятен (она еще послушала его монолог), но время… Уговорились с Вавой ложиться не позднее одиннадцати.

Тем не менее, а может, тем более Регина остается. Усаживается плотнее на скамейке, закидывает ногу за ногу, на мгновение съеживается от его ищущей руки, охватившей ее, и слушает сумасбродные признания.

Жорик старается. Только голос подводит, впрочем, хрипотца в стиле Высоцкого — не так уж и плохо. Что греха таить, Регине любопытно происходящее. Видеть себя объектом столь пылкого усердия и обременительно, и некоторым образом увлекательно тоже. Прелесть — эти откровения, голос, руки, которые вздрагивают, прикасаясь к ней. Сергей, даже сделав предложение и на правах жениха бывая у них в доме, вместе того, чтобы добиваться и воспламенять, ждал, наверное, что она сама, первая захочет целоваться? Она никогда не чувствовала себя по-настоящему женщиной, которой поклоняются, которую боготворят. Разве только в театре. Вава отчасти права. Да ну, не отчасти, целиком права. Вава много чего повидала на своем веку. Ее восторги в адрес Жорика, конечно, аффектированы, как, впрочем, любые ее восторги. Но в какой-то степени она помогла Регине раскрыть в себе такое, о чем лишь Смутно догадывалась. И это прежде всего внутренняя неудовлетворенность. Да, неудовлетворенность.

Вечные нелады, вечные притязания Сергея, перебирает Регина свои обиды. Живет какой-то непонятной жизнью. Придумал занятие, тоже мне. Кто он такой, чтобы поучать? Где-то, видите ли, лес вырубили. У нас лесов!.. Верно Вава говорит, все равно вырубят, захотят и вырубят. А тому, кто мешает, известно что. Когда его самого объегорили, будто последнего дурачка, тогда и следовало докладные писать. А он?.. Донкихотство и глупейший эгоизм.

Счастье еще, что Вава путевки раздобыла, не то киснуть в каком-нибудь Клязьминском пансионате. И он же, он, видите ли, чем-то недоволен. Последнее письмо — сплошные упреки. Вместо того, чтобы приехать сюда… Заслужить себе прощение… Хоть раз она вела себя действительно дурно? Даже сейчас…

…Приятно, когда тебя так любят, словно в отместку, констатирует Регина, отражая очередную попытку Жорика поцеловать ее. Приятно приносить другому столько волнения и видеть свою власть. Только Жорик чересчур. Можно ли столь неприкрыто домогаться? Она жена другого и не должна себе позволить ни на йоту больше. Интересно, солгал Жорик про архангельскую простушку или не солгал? (Впервые, кажется, то есть нет-нет, категорически нет, не в том вовсе смысле, и все же нечто похожее на намерение насолить Сергею испытывает Регина. И одновременно — что за нелепица! — в непостижимой глубине рождается тоже отнюдь не желание, только мысль, умозрительное предположение: а если бы это был Сережа, если бы именно он шептал ей сейчас о любви?..)