Лавина - [77]

Шероховатая поверхность скал ласкает пальцы, лужицы натекли на солнечной стороне, капель. Но едва вступаешь в тень, иная совсем картина. Снег и не думает таять, руки мерзнут, — надевай перчатки. А сколько приходится расчищать снег, покуда выищется подходящее место ногу поставить. Смотришь, вроде бы шик-блеск, а подобрался ближе, распихал снег — увы, не зацепишься, и с охранением непонятно как, где и каким образом налаживать. Через крюк? Трещин не видно, снег запорошил. Шлямбуром дыру бить? Прав Воронов, когда утром начал про трудности занесенной снегом стены, — если штурмовать, так минимум на сутки запастись терпением придется, дабы сошел основной снег, и навряд за сутки сойдет, стена-то на северо-восток смотрит, солнце только самый краешек трогает; а прогнозы, вон как с прогнозами… В общем, Воронов с присущей ему осторожностью и стремлением максимально исключить риск решил отказаться от стены.

Худо-бедно, а дело идет. С иным, конечно, напором, чем если бы стену штурмовали, а все-таки пробиваются, траверсируя в обход крутые, занесенные снегом скалы. Метр за метром остаются позади, метр за метром продвигаются кверху.

Сергей Невраев в какой-то степени рад, что так все повернулось. И как не радоваться, когда такая красотища кругом, такой завораживающий покой!.. Странно, но, казалось бы, совершенно неуместная исповедь Паши Кокарекина нет-нет возникает в памяти. Некоторое как бы утешение находит Сергей, пережевывая вчерашние Пашины сентенции. Одно непременное условие необходимо — чтобы Жора Бардошин не маячил перед глазами.

Тут еще — как подарок ему: обдутый, без снежинки участок льда между грядами скал — из чистейшего хрусталя отлит, а ударил слегка ледорубом — рубится отлично, ноздреватый, мягкий. Самая его, Невраева, стихия такой лед, крутой, опасный, но без коварства. У каждого альпиниста свои пристрастия: иного хлебом не корми, подавай ему отвесные скалы, другой день-деньской будет пробиваться где-нибудь на семи тысячах по пояс в снегу, и ничего, только покряхтывает, Сергею же люб крутяк ледяной. Никакого сосания под ложечкой и прочей чепухи. Напротив, бодрит, увлекает и отвлекает.

Вспыхивают осколки льда из-под ледоруба, несутся, звеня и подскакивая, вниз и где-то там, далеко, исчезают, сорвавшись незнамо куда. Рот часто и жадно хватает разреженный воздух — легкий, прозрачный, он пахнет снегом и солнцем. Мышцы, нервы — все до последней жилки в работе, трудной и желанной (желанной еще и потому, что отжимает и вытесняет всяческую скверну из мыслей, из сердца). В краткие минуты роздыха, пока поднимается по вырубленным тобою ступеням твой верный товарищ, ты, вполглаза следя за его манипуляциями и выбирая веревку, нет-нет посматриваешь вокруг, и снова вопреки недавним настроениям восхитительное чувство полноты жизни овладевает. Не хочешь, но живешь полной мерой, всякой секундой, каждым дыханием. И всякая секунда, раня красотой и неодолимостью бытия, неисчезающим отпечатком остается глубоко внутри. Ты словно бы навсегда, на веки вечные вырвался из глухих мрачных стен, за которыми позабыл, что существует такая ширь и ясность, и свободен, свободен! Слит с холодным и прекрасным миром и свободен…

Так чувствовал я «среди снега и скал», когда далеко позади оказывалась торопливая моя жизнь с опостылевшими суетными заботами и несбывшимися надеждами, а вокруг — первозданность, чистота, холод и незыблемость, которую невольно отождествляешь с верностью. Так же, разве только еще острее, трепетнее, невыразимее воспринимал горный пейзаж и себя в нем Сергей Невраев в те немногие минуты, когда удавалось отвлечься от своих, высасывающих душу сложностей. Впрочем, о том и идет наш рассказ, хоть и со многими пояснительными отступлениями и экивоками, и попытками как-то упростить в целях более ясного восприятия происходившее тогда между Сергеем и его спутниками.

Вдуматься: горы, сложное восхождение, требующее полного напряжения сил, душевных и физических, и его запутавшаяся любовь, сомнения, гордость, химеры, которые рождала сжигавшая его ревность, еще неудача или удача, откуда посмотреть, связанная с отказом Воронова штурмовать стену… Ведь, казалось бы, решился на ужасную свою месть, уже детали, подробности проносились во взлихорадоченном воображении. Гнал прочь любую иную вероятность, гнал, не позволяя себе думать, потому что не сомнения даже, но отвращение сторожило близко, не логика — но внутренний свет слепил. Утром… поднялись, только-только сереть начало небо, а ночью тишина, звезды; завтракали — Сергей, ни на кого не глядя, с гудящей головой, поглотал что-то, — принялись снимать лагерь, укладывать рюкзаки, распределять «слесарню», крючья там, карабины, прочую амуницию, необходимую для штурма стены; Воронов, до того момента вообще ни гугу о стене и восхождении, тысячу раз говорено-переговорено, поглядывал только, да и темно, толком не разглядеть, тут как-то между прочим, словно бы дело касалось, ну там банку сгущенки куда положить, подчеркнуто обычным, в меру скрипучим голосом изрек, к Жоре Бардошину обращаясь: крючья шлямбурные на дно рюкзака, не понадобятся. И в виде краткого пояснения добавил, что стена занесена снегом и отменяется. Так-таки просто отменяется, и они пойдут в обход.