Лавина - [70]

— И что наша планета объявлена космическим заповедником, вы тоже не знаете? — удивляется он. — Сколько ни пытаемся выйти на связь с внеземными цивилизациями, по нулям. В то же время множество сообщений поступает о сверхъестественных вмешательствах в дела и судьбы мира сего.

Регина отмахивается, но момент для ссоры упущен, а она очень бы не прочь как следует его осадить: плут явный, ловчила, лисовин, ишь разошелся! Делать нечего, садится на расстеленное полотенце рядом с Вавой, которая оторопело взирает на Жору. Похоже, ей все еще невдомек, что Жорик заговаривает зубы. Он скромненько устраивается на гальке по другую сторону Вавы.

— А дальше-то что? — не выдерживает Вава. — Куда, какие сообщения? Я кое о чем слышала.

Жорик прикладывает палец к губам:

— Тихо! Строжайше засекречено.

— Да ну тебя!

Рассказывает сама парочку животрепещущих историй. Жорик тоже. Еще похлеще. Объясняя, что слышал от весьма уважаемого, престарелого уже летчика-испытателя. Буквально по полслова вытягивал, и свидетели тому происшествию есть, и некие деятели, как сказано было, «из Академии наук», приезжали, выспрашивали.

— «Что-то страшно жить на свете!» — смеется Регина, прикрывая от солнца нос какой-то изящной штуковиной, наверняка иностранного происхождения, изобретенной специально. — Отсюда и всяческие были-небылицы, — заканчивает она умиротворенно.

— А я верю, — говорит Вава. — Я верю, верю! И очень надеюсь, если совсем станет плохо, нас спасут. Сделают что-нибудь!

Жорик снисходительно улыбается. Вава горячо, взволнованно, позабыв об опасности солнечных лучей для ее лица, продолжает:

— Мне иногда становится так страшно, так страшно, что война — это возмездие. За все наши проступки, за обманы, лицемерие, за то, что мы злые, злые, чуть что — только бы гадость, в свою очередь, устроить. Мы, как бы поточнее выразиться, неправильно живем. А иногда я совершенно уверена, что никакой войны не будет, и мне становится еще страшнее. Только по-другому… — стихает она.

— Вот те раз! — веселится Жорик. Уж очень озадачивают ее непоследовательность и остановки. Взяла и остановилась. Словно налетала второпях на что-то, в самом деле испугавшее ее. — Хорошо, что не будет, — примирительно говорит он. — Радоваться надо. Чего тут пугаться?

Вава не сразу, но отзывается на его слава:

— Если не будет, — значит — даже страшно вслух произносить, — значит, есть бог. И его святая воля. И это самое-самое верное доказательство, — выпаливает она и впрямь с испугом.

— Ну вот еще… — Жорик не успевает закончить.

— А ты замолчи! — набрасывается на него Вава. — Разве ты способен что-нибудь чувствовать, кроме, кроме… Ладно, замнем для ясности.

Спорить с женщиной опасное занятие, считает Жорик, хуже раздразнишь. И правильно считает, Ваву уже не остановить:

— Легче так, как мы, вот что я скажу, когда никакой ответственности, кроме уголовной, никаких особых обязательств, куда ветер подует, туда и плывешь. Тебя обидели, сама кому-то ножку подставила, долго ли. А как представить, что где-то там есть суд, и все твои проступки известны, даже о которых самой близкой подруге не намекнула, — бр-р-р!

Жорик перевернулся на спину, скосил глаза, но видит только Ваву, слышит ее возбужденный голос:

— Еще бы не страшно! Безумно страшно. И ведь не отвертишься. Никакие наши дамские уловки, самые проверенные, не помогут. А стыдно-то, стыдно-то как!

Жорик полегонечку, плавно отталкиваясь пятками и елозя телом, начинает продвигаться вперед. Очень хочется ему смотреть на Регину.

— Лучше не думать! — Вава целиком поглощена своими переживаниями. — Помню, однажды, так, немножечко лишнего себе позволила, еще шампанское ударило в голову, в конце концов, думаю, кому какой урон, тем более никто не узнает; возвращаюсь домой, а Николай Трофимович смотрит на меня, смотрит… Ведь не мог, не должен ничего знать, а смотрит. Я начала смеяться да заигрывать с ним, он и успокоился, повеселел. Ах, как он меня любил! Как баловал! И никогда не ревновал. Фи, ревнивый муж! Мало ли, женщине захотелось чуть-чуть развлечься, что тут ужасного? Напротив, потом застыдится и всю нежность, всю ласку — на своего законного. Артистическая жизнь требует разрядки. Переживания, неудачи, пусть даже горе у тебя — никого это не касается, ты на сцене, и ты должна увлекать, радовать, восхищать, обязана улыбаться и дарить людям отдохновение.

— Улыбка балерины! — произносит Жорик саркастически.

— А ты умолкни! Как стукну сейчас камнем… — Вава даже приподнялась от возмущения со своего полотенца и ухватила голыш, но тут же улеглась снова.

Для Жорика наслаждение смотреть на Регину. Видеть ее коротко остриженные, слегка рыжеватые волосы, мочку уха с едва различимым проколом для серег, изгиб шеи… Все его душевные силы сосредоточились в этом взгляде и словно материализуют его: касаясь плеча, шеи — едва ли не осязает их, впитывает тепло и нежную струящуюся белизну ее кожи…

А Вава уже иным, капризным, недовольным тоном:

— Ах, я ничего не знаю. Я слабая женщина. Мне только страшно, страшно, тысячу раз страшно, когда начинаю думать о чем-нибудь таком, чрезвычайном. Я как-то услышала в передаче «Очевидное — невероятное» одну заинтриговавшую меня фразу: «О проблемах бытия…» Кстати, вы ничего не знаете о Сергее Петровиче Капице? Ох, я вам сейчас расскажу. Впрочем, нет, лучше потом. Потом, потом, без Жорика. Региш, напомни мне. А лучше не напоминай. Все совершенно невероятно. И проблемы бытия… Как начну о них думать…