Лавина - [63]

Обе тетушки остались старыми девами. У мамы Ани, она старшая из сестер, имелся жених, бог знает когда, еще до войны, да что-то с ним стряслось, время было суровое, сгинул. С тех пор ни на кого смотреть не хотела. Она и воспитывала Светочку, ходила за ней.

Да, сироты, сироты… Сироты военных лет и послевоенных. И такие, как Паша: отец есть, а лучше бы и вовсе не было. Основной, кстати сказать, состав ее речевой школы был и остается.

Полтора годика было Светочке, поехали на лето в Эстонию, на хутор какой-то, фронтовой друг отца пригласил. Неделю пожили, и ночью в окошко, как раз в комнату, которую они занимали, кто-то гранатой. Отец под Ленинградом, под Сталинградом, в Польше сражался, две всего красные полоски за ранения на рукаве носил, — и вот так. Мама еще пожила день. А она, крохотульненькая, ни царапинки. Тетушка Анна взяла к себе. Звала ее мамой. Потом, постарше выросла, тетушка запрещала: «Мать твоя как святая жила и смерть приняла мученическую, нельзя, грех таким именем другую называть». Да что делать, привыкла, мама Аня да мама Аня. Ни на шаг от себя мама Аня ее не отпускала. Улицы боялась, хулиганов. В студенческие годы тоже ни к подругам, ни в компании — никуда. Покуда не появился Петр Васильевич, как пришитая к юбке сидела. Вдовцом он был бездетным, к нему перешла. Потом обмены разные, с мамой Аней съехались. Все равно каждый день после уроков к ним спешила. Хозяйство их вела. Бывало, тетрадок принесет проверять! И стирка, и готовка, и на все ее хватало. А пироги, шанежки с черникой, с грибами, рыбники!.. Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Еще совсем недавно, хоть вовсе старенькая была, в праздники да чтобы без пирогов, как можно…

…Нет, то есть да, да, все хорошо у нее. Дети пусть не свои, но они ей дороги и близки. Только вот расставаться грустно бывает. Выправишь, выучишь, наладишь и — счастливое вроде бы событие — переходят в обычную школу, в новую нормальную жизнь. А она томится: как они без нее, сумеют ли приспособиться, полюбят ли их? Да уже другие, жалкие, стесняющиеся своих бед и злые тоже, успевшие ожесточиться, ждут ее, требуют ее внимания, любви. Так что все правильно. Только бы Петр Васильевич не болел. Что-то он в последнее время огорчает ее своими капризами, недовольством. Не по нраву ему многое, горячится. До того себя доводит, что надо вызывать неотложку. Тут и Афганистан, и газопровод, которым должны гордиться, и погода, и сельское хозяйство. А все телевизор, бесконечное сидение перед телевизором. Но и это в пределах ее терпения. Одно ее тревожит и чем дальше, тем больше, гонит по ночам сон, делает невнимательной на уроках, и это Паша. (Привыкла по старой памяти, Паша да Пашуня. В прошлом году пригласил на день рождения, самый конец августа, как раз вернулись с Петром Васильевичем из Белозерска, и кто-то из его коллег по журналистской работе обратился к нему «Павел Ревмирович», — не сразу и сообразила.) Да, дурно, что слишком часто видятся, уж всякую неделю обязательно. Дурно, что он не женится. Что дарит ей книги, монографии с репродукциями, а то еще встречает после уроков, провожает домой, и совсем дурно, что смотрит на нее как-то не как надо. Какие-то другие стали глаза у него, взгляд ждущий и несчастный, смущающий ее. Дурно, что без конца целует ей руки, что прошлый год, когда наконец-то уехал в свои горы, закидал письмами. И теперь… Письма, письма и письма, восторженные и грустные, и слишком много о ней, вопросов много, совершенно нелепых предположений, нетерпения… И нежности. Ну что это, можно ли! О чем он думает в самом-то деле? Манеру взял, сидит во дворе, в садике, едва не под самыми их окнами, поздно вечером выглянешь — сидит. Запретила наотрез. Сказала, что эгоист, что все, что хотела воспитать в нем, только и держалось на вечных понуканиях. Ни порядочности подлинной, ни мужского самоотверженного достоинства… Раскраснелся, голову опустил, как когда-то, когда за тройки начинала распекать, — но ни слова. А спорщик ужасный.

Так что, если не впустую усилия образумить его и привести в норму, тогда, что ж, не на что особенно и жаловаться, все хорошо. Да нет, конечно, будет держать себя прилично. Месяц в горах среди молодежи, глядишь, встретит кого-нибудь, какую-нибудь милую девушку. Себе под пару. Глядишь, и влюбится, и перестанет мучить ее, издеваться над нею… Да, да. А потому все хорошо. Все хорошо несомненно. Все как нельзя лучше. Все хорошо, хорошо, хорошо… И она расплакалась.

ГЛАВА 11

Пробудившись в то лучезарное утро, уже набравшее силу и свет и свойственное только курортным местам праздничное оживление, Жорик не сразу сообразил, где он и что за странная публика в откровенных неглиже, с пляжными сумками через плечо и в роскошных солнечных очках дефилирует по аллее. Было так, словно его душа отлетела далеко-далеко и не хотела возвращаться к тревоге и нетерпению, неуверенности и сводившему с ума отчаянному намерению добиться наконец своего… К тому же наломался за ночь на деревянной, из узких планок скамейке, так что потребовалось определенное усилие, приподняться хотя бы и сесть.