Лавина - [60]

Воронов снова вынужден вмешаться:

— Старая песня, — как мог мягче заскрипел он. — Уже которое тысячелетие прогнозируют гибель мира, самоуничтожение цивилизации и прочие страсти. И ничего, существуем и развиваемся вполне успешно. А если более серьезно — были работы футурологического характера, но, увы, они весьма и весьма тенденциозны. Не говоря уже о недостаточном внимании к нормативному прогнозированию, которое, безусловно в состоянии выявить пути решения проблем. Должен заметить: при непредубежденном экстраполировании наблюдаемых явлений… (Мне Воронов терпеливо и упорно старался потом разъяснить, где собака зарыта и как подтасованы карты; каюсь, не разобрался. А потому пропускаю огромнейший и, надо полагать, занимательнейший разбор, перехожу к заключительным его словам.) Их поправили, — подытожил он. — Следующие опусы хотя тоже не отличаются глубиной и всеохватностью, однако не столь категоричны.

Не хотелось Сергею говорить, тут еще ветер принялся крышу палаточную трепать, но не хотелось и чтобы Паша опять о даме своего сердца. Кто его за язык тянет? Бардошину скорее всего наплевать, такими примерами его разве что рассмешишь. Но Воронов… Для Воронова это лишнее напоминание о его трагедии. Хорошо, разговор в сторону ушел. И пусть о постороннем. Самое российское времяпрепровождение — рассуждения вообще.

— Наука настолько обогнала нравственные возможности человека, что оказалась страшной угрозой для жизни на Земле, — говорил Сергей. — Писатели, художники, кое-кто из ученой братии делают, что могут. Но серьезные мысли часто не встречают понимания опять-таки по причине какой-то удивительной духовной глухоты. Всеобщая гонка за удовольствиями, за благами под треск всяческих диксилендов, рок-групп, под весьма талантливый и завлекательный треск. И надежда… пожалуй, только на страх. Не на доброту, не на гуманизм или высокий ум — на животный страх быть уничтоженными.

«Незачем отвечать на сей лепет, — решил Воронов для себя. — Да и что он в конце-то концов, нянька, что ли, Регининому мужу?» Бардошин тоже молчал. Снисходительно молчал: «Не в ту степь Невраев вдарился, обычное занятие. Не хватает ему решимости и смелости видеть таким, каково оно есть, реально. Пугается, и выдумывает разные фетишики, и спасается ими. Власть, деньги, еще слава, любая, да хоть выдающегося скалолаза! Вот за чем стоит гнаться. А он… Такие, между прочим, черт знает что способны напридумать и поверить. Надо за ним приглядывать. Всего можно ожидать, если из своих пределов вырвется».

Паша Кокарекин — а ведь и вправду, самая что ни есть благая идея да к ней в придачу столь же самоотверженный, не считающийся ни с логикой, ни с хулой нрав в какие-то моменты делают их носителя всеобщим истязателем, — ведь опять, как подстегнутый, ринулся о своей Дульцинее Московской вещать. Мало сказать, «вещать», еще и некие системы нравственные выстраивать, и порядок ее именем наводить. Превосходные степени пошли в ход, переживания, над которыми, если угодно, школьницы снисходительно посмеиваются. Выписывать в подробностях, увольте, да и не сумею удержать внимание читателя. Пашиным-то слушателям деться было некуда, хочешь не хочешь, вникай или спи, из палатки и носу не высунешь, ветер, крупитчатый снег так и режет, так и сечет.

И еще: чем дальше уносился Паша Кокарекин в восхваление несравненной своей, хотя внешне как бы лишь хроника школьных лет, тем более неловок оказывался и бестолков. А он мне дорог, несмотря на нелепости свои, подчас никому не нужную искренность, несуразность и непрошедший юношеский задор. А может, и потому тоже.

Итак, попытаюсь своими словами изложить, что знаю о том, как развивались отношения ученика и учительницы, но прежде о женщине этой, на мой взгляд, вовсе не ординарной. Тут я в полном недоумении: что она, характер изученный и показанный нашими великими классиками; или все же (развитие, оно, как известно, по спирали происходит) пусть и повторение, но в новом качестве, с новыми особенностями и трудностями? Модуляция, так сказать, в иную тональность. Думаю, пытаюсь разобраться и пасую. Если и ничего нового, говорю я себе, так ли уж должно непременно удручать и оконфуживать? А даже если возвращение к пройденному, к хорошему и хорошо забытому пройденному, неужели сыщется настолько рьяный сторонник нового во имя нового, что не постесняется забросать камнями?

Укрепленный спасительным этим доводом, тороплюсь дальше.

Замужем она, наша Светлана Максимовна, муж много старше ее и болен, многообразно и основательно, — тут самая Пашина беда и есть. Чего-чего только не накопил к старости: болезнь печени и сердце, конечно, гастриты, но еще более мнительность, взлелеянная ее заботами, несогласованными заключениями врачей и темным, глубоко угнездившимся, не оставляющим сожалением: она-то молода, полна сил, будет еще долго жить, выйдет, чего доброго, замуж, вон как липнут к ней в гостях ли, в школе ее, на курорте, когда выезжали в санаторий лечиться, теперь и вовсе напасть: мальчишка, выученик ее неблагодарный, покоя от него нет.

Но следует остановиться и сказать несколько слов о любопытной черте или свойстве нрава Светланы Максимовны. «Одна жизнь — одна любовь», если и не было ее затверженным девизом, тем не менее вела она себя именно, как диктует непререкаемое это правило. Ну разве только с одной маленькой объяснительной оговоркой: до недавнего времени, слава богу, не знала вовсе и не подозревала даже, что за лютое чудовище скрывается под приветливым и милым и, казалось бы, со всех сторон понятным словом «любовь».