Лавина - [58]

— Знаете, я плевал в нее и ждал, что она отхлестает меня по щекам, и тогда — о, тогда я вцеплюсь в нее и как терьер не разожму челюстей. Она бледнела, вытирала мои плевки и своим нежным грустным голосом говорила… Не все тогда я улавливал, но слышал от нее неожиданное, противоположное тому, к чему привык и чего ждал, и сатанел от злости, что не выходит по-моему. И терялся. Потому что не мог сообразить, что бы такое выкинуть, чтобы она крикнула, топнула ногой, выгнала вон, а еще лучше, как тетка моя, ударила бы.

Сергей Невраев слушал Пашины речи между завыванием ветра и хлопаньем палаточной крыши, дивился его признаниям и ждал, к чему поведет дальше. О многом Сергей догадывался, нельзя не догадаться, когда близкий тебе человек так переполнен, но и то примечательно, что ни при каком случае не возникало столь пылкой и безоглядной откровенности. Сергей невольно проецировал на себя его признания. Потому, наверное, так остро, так нещадно полоснуло, когда Паша про Светлану Максимовну, что хотела бы иметь мальчишку… Регина слышать ничего не желает на подобную тему. Когда-нибудь после. Когда станцует Одетту-Одиллию и непременно, обязательно: «Ты же знаешь, — говорила она, переходя на шепот и перекрещивая ноги, чтобы не сглазить, — мечта моей жизни — Джульетта. Не раньше, учти. Да и вообще, к чему такое роскошество, как дети? Пусть заводят другие, кто ни о чем не мечтает и не может ничего. А я могу! Нет, нет, пока ни в коем случае».

Но заговорил Сергей совсем о другом:

— Преподавание, учительство — это дар. Не дает оборваться лучшему, что сделано на свете. Продолжает цепочку добра. Дети… — И сейчас же оборвал себя: — Я имею в виду воспитание детей…

Паша чуть не танцевал в своем спальном мешке: ах ты, Серега мой золотой! Ей-богу здорово. Фу-ты ну-ты, кошечки вы мои, мышечки, давай, давай…

А Бардошин принялся раздергивать, пластать и по косточкам разнимать пылкие Пашины рассуждения:

— Куда ей было деться, твоей дусе учительше, подумай-ка. Сама на свою шею навязала хулигана. Молоденькая. После института, говоришь. Или через год? Небось отличницей всю жизнь проучилась. Стипендия именная. А на комиссии матроны в чинах и званиях. Она и занеслась. После сама небось рада бы на попятный, да поздно. Серега и того хлеще, цепочку какую-то придумал…

— Цепочка добрых дел, — пробормотал Воронов, с горечью думая о своем, о всечасных уступках, даже готовности в конце концов следовать морали ее родителей… Если по чести, так расчеты и прочие материалы лишь предлогом были, когда позвонил. Со всем был готов мириться, обуздывал себя, а ведь он живой человек, мужчина. Раз единый не пошел на ее поводу, и к чему привело!.. — Приподнялся, опираясь локтем на рюкзак, наставил на Сергея свои телескопы: — Приходилось тебе задумываться, к чему способна привести подобная цепочка?

— И ты, Брут!.. — вскричал Паша. Желая избавить Сергея от необходимости отвечать: — Молчи, Сережа, ну их. Воронов просто не верит ни в чет, ни в нечет. И пусть. Я это не ему, я тебе рассказываю. Никогда ведь ни о чем таком не говорили. Теперь хочу, чтобы ты знал. А ты (снова Воронову, который как-то вдруг сник), твой скепсис… Пусть и помогает, и спасает… в трудную минуту. Я доброту объяснить не пытаюсь. Просто сейчас же чувствую ее, узнаю… («Еще потому узнаю, — продолжал он мысленно, — что хоть все меньше и меньше ее, но тем сильнее оказывается. К тому же совсем немного ее и требуется, чтобы спасти, к примеру, такую безделицу, как паршивого человека».)

Чтобы Воронов дал себя переспорить кому бы то ни было, тем более Кокарекину? Да быть того не может!

— Сам же не далее чем вчера высмеивал клишированные, по твоему выражению, прописи Михал Михалыча, а сегодня, благословясь, по его пути.

— Да, истины, да, прописные! — вовсе взъерошился Павел Ревмирович. — Но никто не желает всерьез думать о них. Вникнуть и понять. Ни папы, ни мамы, ни разные тети, ни такие профессора, как ваша милость. Привык — А плюс В плюс С равняется Д, — те же приемы на живых людей переносишь. Да хотя бы нас взять, нас четверых. Как-то осмыслить, отчего разобщены, почему так трудно понять друг друга, перекинуть мосты даже через небольшие трещины? Уж, казалось бы, горы, альпинизм! Нет, чуть что — упереться друг в дружку лбами и кто пересилит! И черт с ней, с любой правдой, большой и маленькой. Не так, что ли, не так?

Паша до того разъярился, что не давал слова вставить, где уж там обоснованно и детально возразить.

— Поколесишь по градам и весям, посмотришь, послушаешь, потолкаешься среди работяг всякого рода и приходишь к тому же парадоксальному выводу, что и от любой бабки деревенской, согнутой годами и напастями слышал. Соль одна, и она в том, что ничего нет важнее доверия, выше любви. А что это, простите, если не та же доброта! Ты все же напрягись, Саша Воронов, напрягись и вникни. Авось чего-нибудь и углядишь.

Воронов не то чтобы углядел или вычислил, но хотя бы допустил возможность достаточно веских причин, побуждавших Кокарекина к столь пылким откровениям, иначе вряд ли бы выключился из дальнейшего разговора.

— Раз от разу мне становилось легче и проще с нею, — мчал Паша, будто и не было перепалки и всяких премудростей, только вот имя и отчество отчего-то не упомянул. — Я уже начинал смотреть на нее, а то все отворачивался. Становилось приятно, когда специально для меня показывала, как произносить некоторые звуки. Раскрывала мой рот и поправляла язык. Я старался понять, чтобы не огорчить, сделать приятное ей, чтобы улыбнулась, похвалила. Не для себя я тогда учился — для нее. Чтобы рассиялась, как случилось однажды… Может, потому так остро отпечатался в памяти едва ли не каждый час с нею, — вырвалось у него. — А там, понемногу иначе начал воспринимать других детей, взрослых. Отвыкать от злобной своей готовности к войне. Появилось любопытство, желание узнать что-то. Вопросы и расспросы. И наконец, доверие и, как бы сказать спокойным словом, благожелательность. Но не скоро. Были еще срывы и возмущение, когда кидался с кулаками, выкрикивал несуразную брань.