Лавина - [56]

Это были последние секунды ее жизни. Подброшенная ударом разогнавшейся «Волги», она пролетела с десяток метров и упала под колеса не сумевших остановиться, изуродовавших ее до неузнаваемости автомобилей.

ГЛАВА 10

— …Многое из памяти вон, — продолжал между тем Паша, Павел Ревмирович Кокарекин, слегка покашливая то ли от накатившего смущения, то ли и действительно слишком долго уже разглагольствовал. Да ничего не поделаешь, надо. Может, Сергей что и примет к сведению. Может, что и повлияет на его настроение. Вон, словно маска вместо лица после, казалось бы, пустейшей истории с авиабилетами… А вдуматься — едва ли не перед крахом семейной жизни стоит. И вообще… И, спохватившись, вслух: — Как ни пытаюсь припомнить, нет, провалы на целые месяцы, перепутано все, винегрет какой-то. Какой-то трудный процесс переиначивания начинается. Другие совершенно мерки.

«Еще буран, будь он неладен, — прислушивался в то же время Паша к завываниям ветра. — Сколько нам терпеть осточертевшую палаточную тесноту, не встанешь, не сядешь… День, два, неделю? И чем все-таки принудить Сергея расстаться с этим его состоянием?» Ничего путного не придумав, Паша Кокарекин решил о самом-самом, за семью печатями хранимом, о чем ни единой живой душе ни словечка — и первое необходимое условие (это-то он понимал), с полной искренностью! Потому что как еще вытащить товарища своего из мрака, в котором, кто знает, какие мысли, какие призраки являются его взлихорадоченному воображению, мало сказать товарища — друга, ближе которого никого, исключая, конечно, Светлану Максимовну, — о ней-то после всех колебаний и сомнений Паша Кокарекин наконец и решился рассказать.

— Штука какая! Нет, вы послушайте! — помчался Паша, опять ныряя в давно ушедшее, где чувствовал себя куда тверже и привольнее. — Светлана Максимовна взяла меня в речевую школу! Представить только, кандидат на судьбу полного и бесповоротного олигофрена, а не то и похуже, как вполне резонно определил пять минут назад наш главнокомандующий Александр Борисович, и в школу с той же программой, что и общеобразовательная. Было от чего заспорить уважаемым членам комиссии, представителям роно, райздрава и прочее. Потешались над ссылками ее на какие-то методы, жалели ее молодость. Все при мне, в нарушение своих же правил, ну да что я, я, по их мнению, ничего не в состоянии понимать, а тут возмутившая привычные порядки упрямая самонадеянность. То был второй всего год ее самостоятельной работы и, как я теперь понимаю, искренняя вера в возможности науки, в высокое предназначение учителя, стремление приносить пользу маленьким страждущим человечкам переполняли ее. Потом уже, спустя много лет, одна из участвовавших в бичевании дам, встретя нас со Светланой Максимовной и ее мужем в театре, с явным удовольствием припомнила некоторые малопривлекательные подробности. Кстати, та самая давняя моя знакомая, которую запомнил по ее гадкой усмешке и китайским драконам на платье, еще когда тетка пыталась впихнуть меня в обычную школу. И вот она же…

Паша запнулся было и решил, уже окончательно, что все-все надо, незачем иначе было и начинать. Вплоть до самого мерзейшего.

— Бывает, судьба подсовывает в решительную минуту такую вот драконам сродни, и ты, раззадорившись, начинаешь свои выходки, жадными глазами схватывая испуг и отвращение. Члены комиссии — пальцем, пальцем: полюбуйтесь, какие еще требуются доказательства! Но это что, вот сейчас выдашь номер так номер! — А тут… взгляд Светланы Максимовны, лучистый, сострадающий взгляд, с какой-то необыкновенно кроткой и настойчивой силой проник в мою жалкую душу, и я растерянно остановился.

Начальственная дама, вспоминая в театре этот случай, расценила мое тогдашнее поведение и, как ни странно, именно то, что я утих, как раннюю «сексуальную озабоченность», направив острие этого жала на бедную, раскрасневшуюся Светлану Максимовну, нимало не смущаясь, что муж ее рядом. Для людей с драконьей сущностью их правда, какова бы она ни была, превыше всего на свете.

Что в ней было такого замечательного, в Светлане Максимовне, что я, жалкий, озлобленный, потянулся к ней? Умение, разные необходимые знания, понимание детской психологии — да, конечно. Но еще любовь. Я бы сказал, сострадание любви. Она любила нас, слабых, несчастных в своей дикости, запутавшихся в приниженности и ненужности, случалось, и своим собственным матерям и отцам, протестовавших с отчаянием и инстинктивным возмущением маленьких несмышленых правдоискателей, любила непонятых, лишенных ласки и заботы, возненавидевших детской слепой и наивной ненавистью окружающий мир и себя в нем, любила чистой, нежной, самоотверженной материнской любовью.

Она готова была за нас на страдание, на всяческий ущерб, на бессонные ночи и с легкостью, без малейших колебаний шла на это.

Павел Ревмирович говорил уже другим, горячим, возбужденным голосом, и движения рук, подчеркивавшие какие-то отдельные моменты (размахивание руками по поводу и без повода вообще свойственно ему), движения эти стали необремененными, легкими, и весь он (что было совершенно заметно) преобразился или, точнее, раскрепостился и внешне и внутренне.