Лавина - [57]

— Я издевался над нею в самые первые наши дни, — говорил он недоуменно. — Едва заслышится какое недовольство — только того и надо: вдвойне, втройне стараешься отплатить. Я, мол, дурачок? Не кумекаю? Ага. И я буду еще хуже.

Светлана Максимовна не обижалась, не сердилась на тупое, наглое и злобное мое нежелание понимать и слушаться, но становилась несчастной…

Она занималась со мной каждый день часа по четыре и сверх того еще вечером. Потом стала брать меня из интерната на субботу и воскресенье к себе домой. С нетерпением, с радостью я ждал этих суббот. После уроков собирал свой чемодан с грязным бельем и своими самыми важными ценностями (коронка зубная из стали была в их числе, перочинный ножик, выменянный у ребят, гайки, винтики, зажигательное стекло), садился на этот мой чемодан около выхода из интерната и смотрел на открывающуюся и закрывающуюся то часто, то совсем изредка дверь, то резко, когда выбегали мальчишки, то плавно и медленно. Кажется, я научился угадывать, когда выходила Светлана Максимовна, во всяком случае, сейчас же отворачивался в сторону. Она останавливалась рядом и улыбалась мне: «Ну вот, теперь мы вольные птицы. Пойдем домой». Брала меня за руку, я хватал чемодан, и, стараясь попадать с нею в ногу, мы шли к ней домой. Помню, как ее тетушка, она тогда была жива, заставляла меня идти в ванну, я стеснялся, а она причитала: «Ноги, ноги-то? Что ж ты, босиком, что ли, бегаешь, смотри, какие грязные?» Потом меня укутывали в махровый халат, поили чаем с вареньем из голубики, из морошки… Помню, как я долго не мог заснуть и засыпал под приглушенные разговоры Светланы Максимовны с ее мужем в соседней комнате. Помню ранние утра, я притворялся спящим, ждал, боясь снова уснуть, когда Светлана Максимовна дотронется до моей руки и скажет: «Соня… Пора вставать».

Моя же так называемая тетка была рада, что я не докучаю ей по субботам и воскресеньям, к тому же не надо тратить на меня деньги. А что меня берет к себе Светлана Максимовна — так той просто нечего делать, вот и ищет занятие.

Тетка получала на мое содержание, я уже говорил, кругленькие суммы, впрочем, ей всегда не хватало, вечно жаловалась на всевозможные недостатки, дороговизну и на такое баловство, как частные уроки, денег, разумеется, у нее не было. Светлана же Максимовна придерживалась своих взглядов. Она считала, например, что лекарства тогда хороши и действие их особенно благотворно, если даны от чистого сердца, с непременным желанием помочь и без денег. Суеверие? Кто знает. Сама лечилась и других, меня в частности, лечила травами, которые привозила из далекой северной деревни. Занятия со мной были в ее понимании прежде всего лечением, тут действовало то же правило. За деньги — не будет успеха, я останусь злым тупицей. Случай же мой оказывался трудным. Уж очень я был запущен, очень устоялся в своем жалком упрямом неприятии.

Самые элементарные понятия: много — мало, узкий — широкий. Какая бывает посуда. Домашние животные. Названия одежды. Вместо окриков и угроз, толкания, подзатыльников — стишки и куклы. «Ой-пой» — помню такого кукольного старичка, лохматого, с бородой из пакли, красным носом, в лапотках мочальных, очень какого-то доброго, не столько даже потешного, но именно доброго. Взял его в руки, повертел, погладил — и весело стало, и хочется приятное кому-нибудь сделать, все равно кому…

В маленькой избушке Ой-пой поет.

Ежик метлою в углу метет.

Мышка на окошке штанишки шьет.

Сверчок на печи горшки скребет.

Она мастерила их из разных лоскутков, пластилин шел в дело, проволока, обклеивала кусочками бумаги и раскрашивала. И сама сочиняла простые милые истории или приспосабливала сказки — их и разыгрывали куклы. А наше косноязычие, заикание, неумение и нежелание говорить одолевала стихами, которые сочиняла тоже сама. На определенные звуки. Я прочту еще, ладно? На веки вечные остались во мне. Ну, хотя бы…

Поздним вечером холодным,

Когда дети крепко спят,

Скрипнув дверью за порогом,

Пошли валенки гулять…

Я их помню множество, но вижу, не считаете за настоящую поэзию. По мне, так стишата эти прежде всего — ее. Ее, моей учительницы, сердцем написаны. Которой я обязан больше, чем жизнью…

— Ишь ты, это признание! — хохотнул, не упустив момента Жорик. — Это больше, чем признание.

Сергей дернулся и промолчал. Цинизм Бардошина не просто раздражал его — приводил едва ли не в бешенство, но высказаться означало затеять скандал: этого Сергей допустить не мог.

И Паша тоже ни слова в ответ, но только дальше сухо и протокольно, как отчет делал:

— Светлана Максимовна поставила мне звуки и автоматизировала. Затем накопление словаря, активного и пассивного: то, что мы говорим и что у нас в запасе. Слышали небось. Слышали, конечно, да навряд задумывались.

— Ишь ты, ишь ты! — похохатывал Жора Бардошин. — Какое глубокое знание предмета! Откуда бы, любопытно знать. Судя по всему, порядочно лет кануло в эту, как ее… Да и не мог ты в те поры так уж разбираться, сам же говоришь — несмышленыш. А?

Паша Кокарекин, будто не слышал, с внезапной интонацией удивления перед непостижимостью кротости и доброты, но еще более перед тем, чем он был тогда, ведь не кто-то другой, он это был, Паша, — и зачастил: