Лавина - [55]

Тяжело вспоминать, что она наговорила. Начать хотя бы с того, что, как правило, являлась минут за пять, за десять до назначенного времени, он тоже пораньше, и оба, смеясь, показывали на часы; в тот раз как специально задержалась, и основательно. Обычно тихая, ровная, покорная, взиравшая на него, так сказать, снизу вверх, как на некий материализованный идеал, — тут с места в карьер — черствый, бездушный! Будь проклят час, когда надумала идти к нему в аспирантуру. Не знает, как освободиться, выжать, выбросить из памяти, из мыслей, из сердца связанное с ним…

Быстро-быстро, словно бы сто раз уже про себя повторяла, выучила наизусть и решилась блеснуть перед своим профессором. А что придумывала походя, так заикаясь к дергаясь. Ему бы и отнестись к ее выплеску, как, ну скажем, к несвойственному в обычное время неприятному этому подергиванию, ан нет, забрало за живое, иного ждал. Да еще типично женская штучка, как тогда подумал, в немалой степени раздражившая его: рукопись большой статьи, расчеты, да и все материалы, какие передал ей, — оказывается, нет их у нее! Как так нет, возмутился было Воронов и решил покуда не дебатировать. Не взяла специально, так он себе объяснил (в руках ее ничего, кроме крохотной сумочки, не было).

Встреча эта произошла у выхода из метро «Смоленская» («Наше место», — говорила она), и сразу столь неожиданное и энергичное ее нападение. (Еще бросилось в глаза, шокировало его и породило поток озадачивших предположений: она словно бы в некотором подпитии. Никогда прежде не замечал, а тут вот такая странность.) Народ кругом, какие-то студенты, поджидавшие своих подружек. У него было запланировано отправиться в ресторан «Арбат», на углу проспекта Калинина и Садовой. Справлялся предварительно о столиках, просил, чтобы оставили. И механически, подчиняясь разработанной программе, увлек ее от метро в сторону Садовой и медленным шагом направился с нею вверх к проспекту Калинина, понимая, что предлагать при сложившихся обстоятельствах идти в ресторан равносильно сдаче на милость победителя. Не в состоянии покуда ни на что переключиться, испытывая вполне понятное недоумение и разлад.

Основательно ее накрутили, негодовал Воронов, вышагивая слева и даже не пытаясь примениться к ее колеблющейся походке, демонстративно не беря под руку, вот тебе и «отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их», как сказано в послании апостола Павла. (Следует отметить, что в последние недели Воронов взялся за изучение читанной прежде по верхам, как справочное пособие, Библии, ибо один из принципов, которых он придерживался, гласил: хочешь одержать верх над противником, узнай его вооружение.) Сильные мотивировки приходили на ум по поводу закабаления отцами и матерями своих ослабленных неусыпной опекой детей. Пагубные результаты налицо. Ведь была рада — не мог он ошибиться, когда говорили по телефону; минуло всего день (позавчера он звонил), и совершенно невменяемый тон. Мещанскую сцену с банальнейшими обвинениями и упреками закатила!

Они медленно шли вверх по улице Чайковского вдоль строгого дома с весьма смело и неожиданно меняющимся мощным карнизом высоко вверху — прихоть большого мастера. Ему бы про карниз либо о прошлом любопытнейшего этого района, о Сенной площади, о крутых и кривых переулочках, застроенных извозчичьими домишками, о церкви с шатровой колокольней на высоком берегу Москвы-реки, возле которой до войны полукругом выстроили многоэтажный жилой дом архитекторы для себя, пытаясь заодно создать некий ансамбль с церковью, да только по чьей-то недоброй воле уже в наше время взяли и сломали церковь, и теперь полукружье дома ничем не обосновано и нелепо… Да мало ли о чем еще мог поведать Воронов с его-то памятью — глядишь, помаленьку да полегоньку и развеялись бы тяжелые мысли, отпустило недоверие, посеянное отчасти — пусть так — несколько излишней его принципиальностью, но уж взращенное и напоенное злым ядом, несомненно, не без родительских стараний. Ведь любил же ее… Пусть по-своему, не на общий лад. Месяц минувший — места не мог себе найти, а под внешней невозмутимостью, кто скажет, что в нем творилось.

…Накаляясь, становясь резче, конкретнее, жестче, желая раз и навсегда отбить охоту к подобного рода эксцессам, нес о безразличии ее, невнимательности (расчеты и статья, черновые записи — уж тут, надо отдать должное, он поиграл, потешил свое самолюбие). О ханжестве… О фальши!.. Родители для нее дороже, чем он! Никакого так называемого чувства у нее не было и нет. Бросать упрек, что пьяна, поостерегся, однако насмешливо поблагодарил: как же, сдержала слово и, дабы не заставлять ждать до ночи, вырвалась ненадолго оттуда, где, судя по всему, недурственно проводила время. И еще… обидное, согласен, унизительное… Связанное с не дававшей покоя сценой в ее доме. Что именно — убей, не помнит. Как отсекло, как аннигилировали те клетки, в которых должна храниться информация.

Вдруг — он даже не сразу понял, увлеченный своими обличениями, — она резко повернулась и быстрыми мелкими шагами заспешила прочь через улицу. Даже не взглянув, не подав ему никакого знака, ничего не сказав, не крикнув, не возразив… Тут, у конца тоннеля, обычно гаишные инспектора караулят недисциплинированных водителей, а тогда не было и инспектора, и не летели автомобили, и она побежала… Воронов замер. Страшно сжалось сердце. Визг тормозов, вылетающая боком из тоннеля машина с зеленым огоньком, следом еще машины, они по нескольку срываются от светофора, и они на мгновение заслонили… Но уже в следующее мгновение Воронов увидел… Словно бы взметнулась в длинном и плавном прыжке. В сторону. От машин. Воронов так было и подумал. Только невыносимо было видеть, как безвольно переворачивается вниз головой и ее расклешенная юбка задирается, обнажая бедра.