Лавина - [53]

— Слышать-то мы слышали, а куда делась та дамочка, как ее? — улыбаясь вставил Бардошин. — С таким пафосом подвел и — нате! — снова-здорово о каких-то детских бяках.

— Да будет стыдно тому, кто об ней плохо подумает! — обрезал Паша. И к Сергею: — Моя беда, — уставился в глаза ему пытливо, пристально, словно стараясь проникнуть в самую душу, углядеть и понять нечто, ради чего весь сыр-бор затеял. — Моя вечная беда: помню всякую боль, каждое унижение, и ненависть свою, и злобу. Понимаю, так и должно, и все-таки… Думаю о детских годах — являются предметы и картины без названий, без слов, — только крики, ругательства, искаженные злобой лица, вытаращенные глаза и жаркое стремление причинить боль, заставить страдать и видеть эту боль и страдание. И это давит. Требует чего-то от меня. Уравновесить ли, перетерпеть… Не знаю. Но совершенно иного, чем вытворял. Что это, новая гордыня или в самом деле естественная жажда каким-то противоположным по знаку поступком перекрыть тогдашнее?

Сильнейший порыв ветра ударил откуда-то сверху, придавил палатку. Не раз уже возникало опасение: вдруг порвет, а не то и вовсе сдует с уступа этот их жалкий, из тонкой прорезинки домик. И вот с еще большей остротой нахлынуло то же опасение, тот же страх. Хочется выбраться скорее наружу… Пересиливаешь это жалкое хотение, заставляешь себя лежать как лежал, только обостренно чувствуешь, как ткань палатки натягивается, трепещет…

— Такая несчастная память, — спешил Паша, словно боясь, что не успеет досказать или не хватит смелости, и признания его оборвутся, и все ни к чему. — Не на хорошее память — на плохое. На всякую дрянь, боль… Будто любая, даже незначительная ранка не зарастает внутри. Сверху пленочка тоненькая, под нею — и гной и боль. Вот, скажем, цифры — не помню; имена, фамилии, названия всякие, телефоны в голове не держатся, хоть убей, — для журналиста крупный изъян. Еще языки иностранные. Стыдно сказать: в школе зубрил, в институте, а статью в «Уоркере» без словаря не могу одолеть. Что же касается переживаний, так называемых отрицательных… Знаешь, какого труда, форменных усилий стоило моей учительнице, чтобы не потонул в них окончательно, не захлебнулся, выплыл. Не сделался законченным отрицателем, ищущим, кого бы обвинить в собственных невзгодах. Месть!.. О, под вывеской, конечно же, борьбы за справедливость и торжество правды! Но об этом после, после.

— Так называемое зло, — передразнил из спального мешка Жора Бардошин, — как правило, помнится куда крепче, чем так называемое добро. — Хотя Жора лежит между Вороновым и Пашей, не с краю, да только иной раз и из-под него палатку словно бы выдергивает, или кажется? Ну да где наша не пропадала. Только вот рассуждения Пашкины… Не мог Жорик отказать себе в удовольствии слегка подкрутить ему хвост. — Добро! Удел слабых, беззащитных, ни на что путное не годных людишек — это ваше «добро». Еще самоотречение, скажешь. Дело, дело важно! Результаты! А из чего вылеплены — плевать.

— Вот уж пальцем в небо! — возмутился Павел Ревмирович и сейчас же остепенил себя. — Не хочу покуда об этом. Потом. После. По-осле… Мой рассказ к тому и ведет.

И с новым задором, который спасительно уводил от сомнений в необходимости такой его откровенности:

— Для чего моя исповедь? В который раз себя спрашиваю. Для чего я все это говорю? Впрочем, может быть, и знаю. Сердцем знаю. Скажу так: может, кому и пригодится, может, кого и остановит в жестокую минуту. Жорик наш вдруг ребятенком нечаянно обзаведется, так чтобы не сбежал, как мой любвеобильный папочка. Что, Жорик, не хочешь ребятенка? Не может этакого быть против твоего хотения? В наш цивилизованный век, а? — И рассмеялся мелким нерешительным смехом, оставлявшим странное впечатление незавершенности и вопроса. — Теперь, собственно, главное… Тогда и расставится по местам, — сказал будто самому себе, но громко, в голос. — Во вспомогательной школе со мной возились, воевали, заставляли, терпели и наконец решили от меня избавиться. Их понять можно, живые люди. Раз никакие апробированные начальством методы результатов не дают, что же остается? Приписать олигофрению, полечить в психушке, а дальше — дальше сидел бы я дома или где там на государственном обеспечении, им-то, во всяком случае, хлопот не доставляя. Тетке моей в общем-то наплевать, она уже давно смотрела на меня как на законченного дебила. Я этого умишком своим неразвитым не понимал. Ничего не делать, есть, спать, драться да воровать — чем плохо!.. — вот тогдашняя моя трагедия.

— Лихо ты рассказываешь, как не про себя, — не удержался Жора Бардошин. На этот раз ни подтрунивания, ни злорадного удовольствия, скорее удивление: дает Пашка! Без оглядки решается на такое саморазоблачение.

— А что, и верно, как не про себя, — удивленно сказал Паша. — Про другого будто человечка, которого хорошо знаю. В чьей шкуре побыл. Точно, точно, как про другого, — подтвердил. — Сам не очень верю, но был, был им, в том и штука. Был!..

— Дорожка прямехонькая намечалась в колонию для малолетних правонарушителей, — высказался долго молчавший Воронов: — А оттуда…