Лавина - [52]

Тетка моя не отказывалась от меня потому, что мой не слишком известный мне папочка выплачивал ежемесячно довольно приличный куш на мое содержание. В браке с моей матерью не состоял и по закону вроде бы не обязан был заботиться обо мне, но из каких-то своих соображений деньги давал. Работал он в ту пору на Севере, что-то связанное с нефтью, посты занимал крупные, пара сотен в месяц в нынешнем исчислении счета для него не составляла. А для тетки денежки эти оказывались как нельзя кстати. Она служила кассиршей в булочной, благодаря ли своему сварливому нраву или еще почему никаких добавочных доходов не имела. Хлеб и тот приносила в весьма умеренных количествах. Но не хлебом единым жив человек.

Я же, несмотря на свое косноязычие — да, забыл упомянуть, я еще и сильно заикался, во рту и без того, как теперь понимаю, каша, словарный запасец раз, два и обчелся, — тем не менее я отлично умел купить, разумеется, без очереди хороший кус колбасы и выпросить хлеба. Хлеб, по правде говоря, большей частью воровал. Не в теткиной булочной само собой. Ловили, случалось и такое, и отпускали бедного сиротку. Сиротством своим я пользовался в любых затруднительных случаях. Впрочем, я тогда уже знал, что я не просто сирота, я — незаконнорожденный. Много лет спустя, читая Толстого, я узнал и другое наименование — бастард, оно удивительным образом возвысило меня в собственных глазах: хоть чем-то я оказывался похожим на полюбившегося мне Пьера Безухова.

Что еще? Да, научился отыскивать монетки возле касс метро, продуктовых магазинов, в троллейбусе. Один, никаких дружков у меня не было. Не хотел я ни с кем водиться. Тут и косноязычие причиной и заикание, да и не было потребности ни в ком и ни в чем, кроме колбасы, конфет, лимонада.

Однажды сумел выломать телефонный автомат. Обрезал провода, все чин по чину, и попал в руки какого-то старикана, который, надо полагать, вышел на вечернюю прогулку. Я принялся мычать, брыкаться, потом, что же делать, бросил свой телефон-автомат, головой в живот и вырвался. Неподалеку длинный, запутанный проходной двор, в котором я ориентировался с закрытыми глазами. Почувствовал себя в безопасности, стало ужасно обидно: телефон-автомат, тяжелый-претяжелый от множества монет, остался у старикана. Эй, Жора! Или уснул? — Паша слегка толкнул своего соседа коленом. — Дальше напрямую по твоей программе. Ты слушаешь? Очхор, слушай.

Итак, очень мне жалко денежек стало. Я назад. Увидел, что мой враг тащится по другой стороне улицы, из-под пальто явно выпирает телефон. Совсем не в ту сторону, где милиция, тащится. Я крался, прячась за выступы стен, за водосточные трубы… Так запомнилось все… Закрою глаза и будто вижу снова. Мучаюсь и не могу выкинуть из памяти. А говорят, детские впечатления!.. Прохожие попадались, дворники вышли убирать снег… Так я проводил его до подъезда, видел, как он вошел в лифт, в нашем доме лифтов не было, я их боялся. Но я хорошо запомнил старика. Как-то вечером я подсторожил его и напал сзади. Я — семилетний звереныш… прутом железным ударил его по ногам — и деру.

Как, Жора, одобряешь? — Паша подождал, отдуваясь. — Молчишь? Ладно, поехали дальше. — И без паузы: — Весной это было, а осенью, ровно двадцать лет назад, тетка повела меня устраивать в школу. Сколько мне пришлось в жизни моей проходить разнообразных комиссий, как часто я волновался, хотел и пытался что-то подтасовать, чтобы иметь лучшие шансы… Тогда тоже была комиссия.

Я понимал лишь, что меня хотят соединить с другими, заставить делать, что мне не по вкусу, кроме того, я какой-то не такой, и я постарался изо всех своих злых силенок вести себя так, как мне требовалось. Разумеется, меня не приняли. От ворот поворот.

Мы уходили, тетка дергала меня за руку, я все оборачивался, смотрел на женщину в затейливом, с золотыми драконами платье, видел ее гадливую гримасу и пытался вырваться, готов был изодрать ее нарядное платье. По гримасе узнал ее совсем недавно… Но об этом потом, потом.

Мне дали направление во вспомогательную школу, — знаете, существуют такие, для дурачков. Я, вероятно, и не подозревал о подобной возможности, потому что, когда спустя несколько дней тетка принялась долго и нудно что-то мне втолковывать, я дико разбуянился. И там все крушил, ломал игрушки, бил всех подряд и не желал реагировать на окрики и команды. Я их не хотел понимать, ничьи команды. Что-то было во мне закрыто. То любопытство, с которым ребятишки пристают ко взрослым по любому поводу, не проснулось во мне. Плюс, я уже сказал, заикание тоническое, плечом дергал, помогая себе. Так и существовал среди безымянных предметов, существ, явлений, заведомо враждебных, таящих неясную, непрестанно ожидаемую опасность. «Звереныш!» — кричали мне. Я узнавал, чувствовал обидный смысл этого слова, но я не знал, что оно доподлинно обозначает. Ничего не хотел знать. Голод, почти постоянный, иногда жажда, которую я мог утолить из лужи, страх и рядом ненависть. Попади мне тогда в руки атомная бомба и угадай я ее назначение — непременно бы взорвал. Не из детского озорства, но именно уничтожить все, всех. Слышите? Как в сверхпопулярном фильме говорилось: «Информация к размышлению».