Лавина - [19]

Воронов понимал: маху дали с гребнем. Ситуация диктовала. Так он себе объяснил и не желал более к этому возвращаться. Сердило другое. Существующее описание сделано группой, шедшей в обратном направлении, минуя стену. Бодро-весело, надо полагать, у них получалось; где круто, дюльферяли — то-то и в отчете понаписано что бог на душу положит. Это распространившееся как болезнь очковтирательство, стремление выхвалиться за счет других раздражало. Но еще более Бардошин. Страховку не соблюдает, приходится следить и заставлять, идет абы как, сплошное легкомыслие и зазнайство. Уши прожужжали: талант! Второй Хергиани! Гордиться будем, что вместе хаживали. Двойки перекрутил, рассчитывая, пойдут с Жорой в высоком темпе, наладят, где необходимо, основательную страховку, чтобы Сергею (рюкзачище у него!) с Павлом Ревмировичем было проще; засветло выйдут под стену, разобьют лагерь.

Воронов ничего не собирается захватить, покорить в суровой борьбе, не принимает всерьез никаких озарений, сверхчеловеческих усилий и подвигов. Он тщательно все рассчитывает, старается максимально исключить риск. Романтический хаос не его стихия. Но талант есть талант, и, хочет он того или не хочет, временами, помимо воли, восхищается Жорой Бардошиным. И тем настойчивее его намерение ввести этот талант в определенные рамки, оградить себя и других от опасных случайностей.

Сергей Невраев согласен: урок преподать необходимо, только не теперь — боком может выйти теперь любая учеба. Время, время сейчас дорого. Время и все-таки — солидарность. Сергей шикал на Павла Ревмировича, а тот кипел, пускался в резкости: нагнав первую двойку, принуждены ждать, покуда они там выяснят, кто прав, кто виноват. А время летело.

Когда же наконец открывалась возможность двигаться второй двойке, застоявшийся Павел Ревмирович — скорее, скорее! — мчал, перестегиваясь с крюка на крюк, скрывался за каким-нибудь углом или выступом, и тут что-то снова задерживало. Сергей никогда, кажется, столь не нуждался не в общении даже — в молчаливом присутствии рядом другого человека, как в эти минуты. Только бы выйти из-под атак колючих своих вопросов, терзающих догадок. Жгли и делали все вокруг безразличным, необязательным, лишенным смысла и значения. Нельзя позволить себе подобное состояние. Но одно дело понимать и знать, и совсем иное — следовать своему знанию.

…И опять Пашу не видно, обходит скалу. Подрагивает веревка, понемногу вытягивается слабина. Но ты один. С особой очевидностью сознаешь, что здесь, в поднебесье, ты лишь гость, вторгшийся незваным. Веревка просится из рук. Выдаешь ее. Это вдруг явившееся занятие бодрит. Веревка замирает. Она неподвижна. Смотришь по сторонам. Неестественно ярким румянцем рдеют знакомые вершины. Темнота, хоронившаяся в глубоких теснинах, в нагромождениях скал, выползает, щупальцами протягивается по кулуарам, с каждой минутой решительнее заволакивает долины, поднимается к вершинам. Ночь близится. Тревожный, грустный, озаренный зловещим багрянцем одинокий час.

«Быть вместе, — нечаянно дает себе волю Сергей. — Дома, и чтобы мама смотрела передачу «Здоровье», а мы пусть молчали бы по разным углам, пусть что угодно…» И переводил на то, что сейчас. Всматривался. Вслушивался. Приглушенный, откуда-то из пространства вокруг возник голос Воронова, но сам он не виден. Паша тоже. Впереди скалы и скалы без конца. Колючим силуэтом взрезают они красное небо.

«Зря не остановились на ночлег за вторым «жандармом», — возвращается Сергей к общим заботам. — Язык не повернулся предложить, да и Жора: Жора рвал и метал. Оставшаяся позади площадка казалась не просто хорошей — превосходной. — Вот так, — с невеселой иронией констатировал Сергей, — отказываешься от того, что само идет в руки, а после жалеешь. — И перескакивая на свое: — Хотела же Регина, чтобы я ехал с нею, звала, настаивала…»

«В описании гребня, — вспоминал Сергей, понемногу выдавая связывающую его с Пашей веревку и поглядывая на Воронова — показался наконец-то порядочно впереди, — в описании гребня определенно говорилось, что места для ночевок имеются. Значит, не одно, не только площадка, которая осталась внизу». И легче вроде бы даже не столько от успокоительных этих соображений, сколько еще потому, что товарищи здесь, с ним, на виду, можно перекинуться словом, другим, пробрать Пашу: то скорей, скорей, едва веревку успевал выдавать, то мешкает.

— Как там, в порядке?

— Иди, Сереж, полный ажур.

Подтянулся к Павлу Ревмировичу, еще целую веревку с ходу прошел.

Паша явно в ударе, пять минут, и уже тут как тут, еще и крюк на пути вытащил (неужели забит на авось?). Опер рюкзак о скалу, поглядел на Сергея, на стоявшего неподалеку Воронова, на веревку, уходившую вверх к Жоре Бардошину, который опять открывал шествие, и:

— Что, как дальше?

Жора, появившийся высоко над ними, вместо того чтобы наладить охранение и дать возможность идти Воронову, привалился к скале, словно отдыхать надумал.

— Здрасте пожалуйста! — не утерпел Паша. — Чем залюбовался?

— Как с ночлегом? — спрашивает Жора, ни к кому определенно не обращаясь. — Не видно подходящего ничего.