Лавандовая комната - [29]

Именно так Эгаре чувствовал себя теперь – его накрыла лавина сверхмощного восприятия, которого он никогда не знал в городе.

Как ломило легкие от глубокого вдоха! Как потрескивало в ушах в этой неведомой свободе покоя! Как блаженствовали глаза, видя живые формы!

Запах реки, шелковый воздух, безграничная высь над головой. В последний раз он чувствовал этот покой и эту ширь, когда они с Манон скакали верхом по просторам Камарга поздним пастельно-голубым летом. Дни были еще яркими и горячими, как чугунная кухонная плита. Но по ночам луговые травы и леса по болотистым озерным берегам уже пили росу. Воздух был напоен ароматом осени, пропитан солью солеварен. Пахло кострами цыган, живших в своих летних таборах, затерянных посреди коровьих пастбищ, колоний фламинго и старых заброшенных фруктовых плантаций.

Жан и Манон скакали на стройных ходких лошадках по пустынным равнинам, усыпанным бирюзовыми блестками озер, по извилистым проселочным дорогам, обрывающимся на лесных опушках, к заброшенным побережьям, в этот бескрайний затерянный мир, омываемый бессонными волнами, куда можно добраться только на этих местных камаргских лошадках серовато-белой масти, обладающих уникальной способностью – жевать, держа морду в воде.

Какие безлюдные просторы! Какое неземное безмолвие!

– А помнишь, Жан? Ты и я – Адам и Ева на краю света?

Сколько веселья было в голосе Манон! Смеющийся расплавленный шоколад…

Да, они словно открыли на краю знакомого, привычного им мира другую вселенную, не тронутую за последние две тысячи лет человеком с его манией превращать природу в дороги, города и супермаркеты.

Ни дерева, ни холма, ни дома. Только небо над самой головой. Они видели табуны диких лошадей. Цапли и дикие гуси ловили рыбу, змеи охотились на изумрудных ящериц. Они чувствовали все молитвы тысяч странников, которых Рона от самых своих истоков, скрытых под ледником, притащила сюда, в эту необычайно широкую дельту, и призраки которых теперь блуждали среди дрока, ив и карликовых деревьев.

Каждое утро дышало такой свежестью и таким целомудрием, что он терял дар речи от чувства благодарности за то, что ему даровано было счастье родиться. Он плавал в Средиземном море, облитый лучами восходящего солнца, с ликующими воплями носился нагишом по шелковым белым дюнам, чувствуя себя неотъемлемой частью этой пустынной дикой природы. Изнемогая от избытка сил.

Манон с неподдельным восторгом смотрела, как он плавает, как хватает рыбешек, стайками снующих в воде, умудряясь даже поймать несколько штук. Они все больше освобождались от цивилизации. Жан отпустил бороду, Манон голой скакала верхом с распущенными волосами, падавшими ей на грудь, на своей добродушной, умной лошадке с бархатными ушами. Оба загорели дочерна, и, когда вечерами они любили друг друга у потрескивающего костра на еще теплом песке, Жан упивался сладко-горьким вкусом ее кожи. Это были соль моря, соль ее пота, соль прибрежных лугов, в которых, подобно влюбленным, слились река и море.

Касаясь губами черного пушка между ног Манон, Жан чувствовал головокружительный, гипнотический запах Евы, запах жизни. Манон пахла своей кобылкой, на которой так ловко и уверенно скакала, пахла свободой. Она благоухала какой-то сложной смесью восточных пряностей и сладостью цветов и меда – она пахла женщиной!

Она непрерывно произносила его имя, то шепотом, то сквозь стоны, вкладывая в эти звуки все свое жгучее вожделение:

– Жан!.. Жан!..

Он никогда еще не чувствовал себя мужчиной так остро, как в эти ночи. Она широко открыла, распахнула себя перед ним, всем телом отдалась ему, его губам, его телу, его члену. И в ее открытых, впившихся в него глазах отражалась луна. Сначала узкий серп, потом пол-лепешки и наконец огромный оранжевый диск. Луна успела проделать половину своего ежемесячного путешествия, прежде чем они покинули Камарг. Они превратились в дикарей, в Адама и Еву, живущих в камышовой хижине. Они были беглецами и первооткрывателями; и он ни разу не спросил Манон, кого и как ей пришлось обмануть, чтобы погрузиться вместе с ним в эти грезы на краю света, среди быков, фламинго и лошадей.

Ночью эту абсолютную тишину под звездным небом нарушало лишь ее дыхание. Сладкое, спокойное, глубокое дыхание Манон.

Это было дыхание Космоса.

Только отпустив образ Манон, спящей на дальнем чужом диком юге, – медленно, осторожно, словно спуская на воду бумажный кораблик, – мсье Эгаре заметил, что все это время смотрел прямо перед собой невидящим взглядом. И подумал, что он может вспоминать свою возлюбленную, не корчась от невыносимой боли.

16

– Да снимите вы наконец свои наушники, Жордан! Послушайте эту тишину!

– Ч-ч-ч! Не кричите! И не называйте меня Жордан. Пожалуй, мне лучше взять какую-нибудь кличку.

– Вот как. И какую же?

– С этой минуты я – Жан. Жан Эгаре.

– Нет уж, простите, это я — Жан Эгаре.

– Гениально, правда? Не пора ли нам перейти на «ты»?

– Нет, не пора.

Жордан сдвинул наушники на затылок и принюхался:

– Пахнет рыбьей икрой.

– Вы что, нюхаете ушами?

– Интересно, что было бы, если бы я упал в эту икру и меня сожрали недоразвитые сомы?

– Мсье Жордан, за борт чаще всего падают пассажиры, которые в пьяном виде писают в воду через релинг. Воспользуйтесь туалетом, и вы останетесь в живых. К тому же сомы не едят людей.