Лавандовая комната - [28]

– Я тоже хочу порулить! – канючил Макс.

– Неужели на борту нет ни одной удочки? – ныл Макс.

– Без телефона и кредитных карточек я чувствую себя каким-то кастратом. А вы? – вздыхал Макс.

– Нет, – отвечал Эгаре. – Вы могли бы заняться уборкой. Это своеобразная двигательная медитация.

– Уборкой? Вы серьезно? О, смотрите! Опять шведские парусники! Они всегда идут прямо посредине реки, как будто это их собственность. У англичан другая манера: они ведут себя так, как будто судовождение по плечу только им одним, а остальным лучше аплодировать с берега и махать флажками. Ну, с этими, правда, все ясно – Трафальгарское сражение… Они, наверное, до сих пор задыхаются от гордости. – Он опустил бинокль. – А у нас-то есть флаг на заднице?

– На корме, Макс, на корме. Задница судна называется кормой.

Чем дальше они продвигались вверх по извилистой Сене, тем возбужденней становился Макс и тем спокойней Эгаре.

Река, описывая широкие дуги, неспешно катила свои воды сквозь леса и парки. По берегам тянулись обширные фешенебельные земельные участки с домами, старинные фасады которых красноречиво говорили о том, что за ними нет недостатка ни в деньгах, ни в семейных тайнах.

– Откройте ящик с инструментами, там где-то должны быть флаг и вымпел-триколор, – сказал Эгаре. – И поищите заодно железные колышки и молоток; они вам понадобятся для швартовки, если мы не найдем подходящую пристань.

– Понял. А если я не знаю, как нужно швартоваться?

– Об этом написано в книге «Отпуск на плавучей даче».

– А про рыбалку там не написано?

– В разделе «Как горожанину выжить в провинции».

– А где искать ведро и швабру? Тоже в книге? – весело хрюкнул Макс и опять надел свои наушники.

Эгаре заметил впереди несколько каноэ и, потянув шнур сигнальной сирены, дал протяжный гудок. Звук – низкий, мощный – словно током пронизал Эгаре от макушки до кончиков пальцев ног.

– О!.. – шепотом произнес мсье Эгаре и еще раз потянул за шнур.

Такое могли придумать только мужчины.

Гудок и его эхо в груди и животе воскресили в памяти ощущение кожи Катрин под его пальцами. Мягкой, теплой, гладкой. Нежной упругости и округлости ее плечевых мышц. Это воспоминание на мгновение совершенно выбило его из равновесия.

Прикасаться к женщинам! Плыть по реке на барже! Просто удрать!

Миллиарды нервных клеток проснулись в нем, поморгали спросонья, потянулись и сказали: «Класс! Вот этого нам как раз не хватало! Давай! Еще! Жми на газ!»

Правый борт, левый борт, фарватер, обозначенный цветными буями, – руки еще помнили штурвал и сами делали все, что от них требовалось, уверенно ведя судно по этому коридору. А женщины – мудрые существа, у которых чувства не вступают в противоречие с мыслями и которые в любви не знают границ.

И берегись бурунов перед шлюзными воротами!

Берегись женщин, которые всегда хотят быть слабыми. Они не прощают слабость мужчинам.

Но последнее слово за шкипером.

Или его женщиной.

Однако надо же будет где-то причалить? А пришвартовать эту калошу так же просто, как отключить ночные мысли.

Ерунда! Выберем вечером какую-нибудь особенно аппетитную, длинную, снисходительную набережную, аккуратно задействуем (если найдем!) вертикальный руль и… Что – «и»?

Может, все же причалить прямо к берегу?

Или просто плыть и плыть на край света. Пока жив.

Из какого-то ухоженного сада на берегу на него смотрела группа женщин. Одна из них помахала ему. Им здесь не каждый день приходилось видеть грузовые баржи или фламандские сухогрузы – отдаленных предков «Лулу», – которыми правят невозмутимые капитаны, небрежно закинувшие ноги на высокий табурет и легко поворачивающие огромный штурвал одним пальцем.

Потом цивилизация вдруг кончилась. После Мелёна их обступили по-летнему яркие зеленые просторы.

А запахи! Такие чистые, свежие, тонкие!

И было что-то еще, что резко отличало здешние места от Парижа. Вернее, чего-то здесь не было. Чего-то, к чему Эгаре настолько привык, что отсутствие его вызвало у него легкое головокружение и какое-то странное жужжание в ушах.

Наконец он понял, в чем дело, и почувствовал огромное облегчение.

Здесь не было шума автомобилей, гула электричек метро, жужжания кондиционеров. Ровного гудения миллионов машин и механизмов, лифтов и эскалаторов. Здесь не было утробного рева сдающих задом огромных фур, визга тормозных колодок поездов, стука каблуков или хруста гальки под ногами. Уханья мощных басов из окна какого-то жлоба, живущего через два дома от него, стука скейтбордов, треска мопедов.

Впервые Эгаре испытал нечто подобное, услышав воскресную тишину в Бретани, где они с родителями были в гостях у родственников. Там, между Понт-Авеном и Кердрюком, тишина показалась ему подлинной жизнью, спрятавшейся от больших городов на краю света, в Финистере. А Париж он после этого воспринимал как некую гигантскую машину, которая, низко гудя, непрестанно творила мир иллюзий для своих обитателей. Она усыпляла людей изготовленными в лабораторных условиях запахами, эрзацами ароматов природы, убаюкивала их искусственными звуками, искусственным светом и кислородом. Как у Э. М. Форстера[27], которого он любил в детстве. И когда эта «машина» в один прекрасный день остановится, люди, которые до этого общались исключительно посредством компьютеров, умрут от внезапной тишины, чистого солнца и интенсивности их собственного, нефильтрованного чувственного восприятия. Они умрут от передозировки жизни.