Лароуз - [52]

— Его пришлось возвращать к жизни, — скромно проговорила Мэгги.

— Правда?

— И у тебя не было неприятностей?

— На этот раз нет. Но когда они у меня случаются, я умею с ними справляться.

Джозетт кивнула Сноу.

— Такой и тюрьма будет нипочем. Да уж. Она заботится о нашем младшем брате, блин, она настоящая.

— Жаль, что мы не можем жить одной семьей, — сказала Мэгги. — Вы, например, могли бы оставаться у нас ночевать.

— Ну-у-у, — протянула Джозетт и улыбнулась. — Для этого мы уже слишком взрослые.

— Тогда мы могли бы сделать одинаковые татуировки, — предложила Мэгги. — Я знаю, как.

— Эй, подожди!

Девочки рухнули на кровать, давясь от смеха.

— Я просто очень остро затачиваю карандаш, а потом — бах!

Она сделала быстрое колющее движение.

— Ассасинка! — воскликнула Сноу.

Кучи просунул голову в дверь и сделал женственное лицо.

— Твой отец говорит, вам пора ехать.

Девочки раскрыли объятия.

— Чмок, чмок, по разу на каждую щеку, как будто мы в мафии.

* * *

Вольфред попросил девочку назвать свое имя. Он говорил это, жестикулировал, но безрезультатно. Он спрашивал каждый раз, когда они останавливались. Хотя та улыбалась ему и понимала, что именно он от нее хочет, но не называла своего имени. Просто смотрела куда-то вдаль. Под утро, после того, как они хорошо выспались, она встала на колени у кострища, чтобы раздуть тлеющие угли. Внезапно она замерла и уставилась на деревья. Выставила подбородок вперед, отвела назад волосы. Ее глаза сузились. Вольфред проследил за направлением ее взгляда и увидел тоже. Это была голова Маккиннона, с трудом катящаяся по снегу, с волосами, объятыми ярко мерцающими языками пламени. Порой она натыкалась на дерево и начинала скулить. Иногда она передвигалась с помощью языка, небольшого обрубка шеи и огромных ушей, которые комично загребали снег, точно весла. Время от времени она разом преодолевала несколько футов, затем останавливалась, рыдая от досады, и неловко продолжала свой нескончаемый путь.

Шкала боли

Миссис Пис указала на потеющее, кричащее и искаженное гримасой лицо на листе бумаги, который медсестра положила перед ней. Это была шкала боли[116].

— Очень плохо, да?

— У меня все тело разламывается, — проговорила миссис Пис. — Просто ужасно. Мне было так хорошо без этих приступов! А теперь я даже не помню, куда положила свои пластыри. Я думала, они здесь, под моими бумагами. В жестяной коробке.

— Где болит сейчас? — спросила дежурная медсестра.

— Здесь, здесь и здесь. И еще голова.

— Это вам поможет.

— Надо сделать укол?

— Да, а еще, как обычно, наклейте пластырь. Помните, что вы должны присматривать за этими лекарствами. Мы можем держать их в сейфе за стойкой.

— Я оставлю себе один пластырь, на случай чрезвычайной ситуации.

— Хорошо, хорошо. Но помните, что никто кроме вас не должен его брать. Это лекарство только для вас. Оно в сто раз сильней морфия, понятно? Морфия.

— Вот что мне нужно.

— Теперь вы уснете.

— Я лучше останусь здесь, в своем кресле. Она придет навестить меня.

— Кто?

— Моя мать.

— О, понятно.

— Вы улыбаетесь. Я вижу вашу улыбку. Но это правда, она придет. После всех этих лет они наконец позволили ей навещать меня.

Я писала наше с тобой имя везде, сказала Лароуз матери. Лароуз, Лароуз и Лароуз. Казалось, это будет продолжаться вечно. Я гордилась своим мастерством и тщательно выводила каждую букву. Я писала имя в потайных местах, которые никто не видел. Я писала свое имя для всех нас. Я писала его идеально, с изящным изгибом букв, как в прописях Палмера[117], скопированных на пятерку с плюсом. Однажды я вырезала свое имя на деревянной поверхности, чтобы оно никогда не стерлось. Даже когда по нему прошлись краской, все равно можно было прочитать: «Лароуз».

Оно было еле видно в общей спальне для девочек в Форт-Тоттене. Потом эта надпись появилась на верхнем торце деревянной двери, на нижней стороне стульев, на полках кладовой в подвале, где меня однажды заперли за пререкания с учителем. Это имя было написано казенным свинцовым карандашом номер два[118] в тетради, ныне хранящейся в Национальном архиве в Канзас-Сити[119]. На швабре, внутри буфета, сверху двери шкафа в Стефане[120]. Под партой и на раме классной доски в Марти[121]. Оно было нацарапано на поросшей травой кирпичной кладке старой электростанции в Уахпетоне[122]. Оно появлялось в Чемберлене[123], Фландро[124], в Форт-Тоттене и снова в Форт-Тоттене. Мы оставляли свое имя в тех школах и во многих других, вплоть до первой школы в Карлайле[125]. Потому что история детей с именем Лароуз связана с этими школами. Да, мы писали свои имена в местах, где их никогда не найдут, пока сами здания школ не будут разрушены или не сгорят, как все горести и надежды детей, пошедшие прахом и превратившиеся в дым, уносимый к родному дому.

* * *

У Дуги Веддара был старший брат, а у брата были друзья. Они учились не в начальной школе, куда ходили Лароуз и Мэгги, а в младших классах[126] средней школы. Тайлер Веддар, Кертанз Пис, Брэд Моррисси и Джейсон Вильдстранд по прозвищу Багги[127] пытались называть себя «опасной четверкой». Но до сих пор это название воспринимали скорее как шутку. Члены этой компании были тощими, слабыми и отставали в росте. В основном они забавлялись видеоиграми и бренчали на гитарах Кертанза, доставшихся тому от брата. Они раздобыли сборник песен, но не знали нотной грамоты и не умели настраивать инструменты. По их мнению, звук и так был что надо. Дуги открыл брату, как Мэгги пыталась его убить. Тайлер рассказал своим друзьям, и они стали ждать, когда появится возможность с ней поквитаться. Но ничего не получалось. После уроков Мэгги всегда садилась в автобус. Потом она получила роль поющего гриба в школьной постановке, и ей пришлось оставаться на репетиции, после которых ее забирали родители.