Лароуз - [101]

— Гавиин мемвеч[214], — отрезала Малверн. — Давайте отдадим его той, которая пыталась увести моих мужей, всех шестерых, одного за другим. Она пыталась украсть у моих детей отцов, тряся перед ними своими прелестями! Какой стыд!

— Они никогда не видели того, чего не хотели видеть, — прорычала Игнатия, задыхаясь от негодования. — Ты была с ними такой злюкой, что они тебя боялись и как один начали заикаться. Они не могли этого принять. Да, они все ухлестывали за мной.

— Гииванимо![215]

— Не называй меня лгуньей. У тебя у самой трусы дымятся!

Эммалайн разрезала кусок обжаренного хлеба пополам, намазала маслом и желе, а затем подала каждой из участниц перепалки. Те принялись грызть хлеб, пламя в их глазах стало угасать, и на мгновение показалось, что они могут пойти на мировую. Но тут Малверн прорвало:

— Гииванимо! Гиин![216] Твое женское естество прямо-таки пылает. Смотри, как бы не сгорели трусики. Позор! Это в твоем-то возрасте!

Игнатия бросила свой намазанный маслом хлеб в Малверн, и тот прилип к ее груди, прямо в районе соска. Малверн посмотрела вниз и фыркнула.

— Постойте-ка, позвольте вам помочь, дорогая, — нарушил молчание Сэм Иглбой. Он снял кусок хлеба, затем плюнул на свой носовой платок и принялся услужливо скрести им грудь Малверн. Та притворилась, что отбивается от него.

Сэм машинально сунул ее хлеб себе в рот.

— Сэм съел чужую еду! — возбужденно воскликнула миссис Уэбид, наклоняясь к Малверн. — Должно быть, он совсем потерял от тебя голову, правда?

— Человек, который сделал такое, сделает все что угодно, — сказала Игнатия. — Буду иметь в виду, — добавила она и лукаво подмигнула.

* * *

— Ночная смена? Да, конечно… Уверен. Буду. Я вполне доволен своим расписанием, — проговорил Ромео, слегка обалдев от волнения.

У Стерлинга Чанса было круглое, немолодое, величавое лицо. Руки его спокойно лежали между стопками бумаг на столе.

— Вы работаете здесь очень хорошо, Ромео. Нечасто случается такое увидеть. Мы, знаете ли, не просто чистим и ремонтируем, мы здесь что-то вроде направляющей и организующей силы. Если мы не выполним свою работу, никто не сможет ничего сделать, чтобы вылечить людей, верно?

Недавно Ромео пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть в строй аварийный генератор. Он также повозился с зажиганием и помог завести двигатель машины «Скорой помощи», ключ от которой куда-то запропастился. Он запросто открывал шкафы с документами и даже кабинеты, когда медсестры забывали свои ключи дома. Он вручную приводил в действие дыхательный насос для ребенка с астмой во время отключения электричества. Он открывал заклинившие окна, заставлял флуоресцировать капризные лампы дневного света, прочищал засорившиеся унитазы и вынимал комки волос из стоков в душевых. Все это он проделывал, не произнося ни одного грубого слова: ругательства звучали только в его голове.

— И вы вежливы, — добавил Стерлинг Чанс с упором на последнее слово. — Это тоже имеет значение.

Выйдя из кабинета шефа, Ромео понял, что его перспективы расширились.

Он не только не останется ночевать один дома, что теперь казалось ему утомительным, но и будет работать в больнице под куда менее строгим надзором. Конечно, все захотят спать, и правила ослабнут. Уже в первую неделю работы он обнаружил, что оказался прав. Вокруг Ромео везде шли разговоры. Сплетни правили ночной сменой. Никаких скабрезных намеков, как в Доме старейшин, просто ценные дополнения к уже имеющейся информации. Чтобы бодрствовать, требовалось без умолку болтать. А еще для этого требовалось двигаться, поэтому Ромео все же приходилось работать. Он продолжал практиковать рабское поведение, чтобы подобраться к местам, где велись разговоры — любой из них мог оказаться полезным. Так, он взял за правило прилюдно натирать пол, стоя на четвереньках.

— Знаете, у нас есть электрический полотер, — сказал ему кто-то.

— Спасибо, но у меня собственные стандарты, — ответил он.

У бригады «Скорой помощи» был небольшой столик для пикника, установленный у двери их гаража. Конечно, от них зависели вопросы жизни и смерти, но, право, какие несерьезные люди! Ромео должен был подметать кусочки записок, которые они, порвав и скомкав, бросали на землю, окурки и, конечно, обертки от конфет и сэндвичей, оставшиеся после ланча. Он занимался уборкой даже после захода солнца, когда парамедики сидели под светом уличного фонаря. Потом он медленно, очень медленно решал судьбу доставшейся ему добычи. Он должен был развернуть и разгладить каждую бумажку, прежде чем почтительно опустить ее в мусорный ящик. Ромео старался держаться поближе к бригаде «Скорой помощи», к отделению неотложной терапии, к дежурным фельдшерам или медсестрам, а также к врачам — ко всем, от кого могли перепасть крупицы полезной информации. Цвет одежды помогал ему сливаться с больничной мебелью. А еще он носил желто-коричневую водолазку, чтобы скрыть сине-черные черепа, вытатуированные вокруг шеи. Его серые эластичные джинсы цветом напоминали грязную воду. Возможно, они были женскими. Ему было все равно. Ромео не рассказывал своих историй, он просто поощрял других. Он всеми способами старался оставаться незаметным. Он носил черные резиновые кроссовки, которые нашел на шоссе. Утром, возвращаясь домой, с головой, переполненной информацией, Ромео входил в свое построенное для безвестного инвалида святилище и опустошал карманы, набитые бумагами — самоклеящимися цветными листочками для заметок, записками, найденными среди мусора, даже копиями каких-то документов, оставшихся на столах до утра. Он раскладывал свои записи по кучкам, а кроме того, прикарманил дополнительную коробку с цветными кнопками. С их помощью он продолжал развешивать на прогнивших гипсокартонных стенах своей квартиры всевозможную писанину, имеющую отношение к его расследованию.