Ламентации - [11]

— Что мне теперь делать? — спросил Том.

— Сиди тихо и любуйся закатом! — отрезал доктор. И обратился к Создателю: — И раз уж это мой последний закат, пусть он будет красив, черт побери!

Закат выдался на диво: кораллово-розовые барашки с янтарными краями плыли по небу на фоне синих и пурпурных завитков, а золотые лучи уходили в вышину, словно лестница. Доктор Андерберг, постанывая от удовольствия вперемешку с последними частыми вздохами, вдруг услышал рыдания.

— Простите меня, — всхлипывал Том. — Простите, пожалуйста!

Доктор на миг забыл о боли. Неужели несчастному юноше суждено до конца дней нести груз вины? Что за несправедливость! Доктор спросил парнишку, как его зовут, и тот ответил.

— Ну, не горюй, Том, — твердо сказал Андерберг. — Бывают несчастные случаи… я врач, мне ли не знать. А ради такого заката можно простить…

— Простить? — переспросил Том.

— Простить и забыть, — вздохнул доктор и закрыл глаза.

Поскольку доктор Андерберг был сиротой и некому было заказать поминальную службу, эта обязанность легла на директора больницы, и тот обратился к сестре Причард за подробностями о покойном.

— Подробности? — переспросила сестра.

— Привычки, странности… может быть, забавные истории.

— Он был лучший доктор из всех, кого я знала. — Сестра Причард нахмурилась. — Да и не место на похоронах «забавным историям»!

— Право же, мне много не надо — лишь случай-другой из жизни, милые маленькие слабости! — воскликнул директор.

— Не было у него слабостей, — отвечала преданная миссис Причард. — Он часто обращался к Богу, — добавила она, забыв упомянуть, что обычно доктор изливал на Всевышнего потоки брани.

— А-а. — Директор улыбнулся: вот и отправная точка для рассуждений.

Присутствовавшим на поминальной службе доктора Андерберга описали как «человека глубоко религиозного». Эти слова могли бы заставить призрак доктора блуждать по больничным коридорам, оглашая их громовыми раскатами хохота, — но душа доктора, судя по всему, упокоилась с миром.

Лишь одного сестра Причард не могла простить покойному: что доктор сделал усыновление малыша Ламента тайной и не указал в бумагах, кто его настоящие родители.

О пользе клапанов

Принято считать, что младенец до полугода — жалкий комочек, беспомощное существо, способное лишь плакать, если ему голодно, мокро или одиноко. Уилл Ламент был не таков.

Джулия не сомневалась: мальчик знает, что потерял родителей, и изо всех сил держится за новых. По утрам он, словно петушок, приветствовал Джулию и Говарда радостным криком, весь день льнул к ним, а засыпал с жалобным плачем, надрывавшим Джулии душу. Говард смотрел на все более приземленно.

— Почему он не радуется, как тот, другой?

Джулия ответила таким скорбным взглядом, что Говард оставил все попытки сравнивать детей.

— Он просто хочет быть с нами, — выговорила наконец Джулия.

— Что ж он, черт подери, мешает нам спать?

— Ему страшно без нас в темноте.

Казалось, ребенка питало не молоко, а близость родителей. Больше всего на свете малыш любил спать с ними рядом, и любая попытка нарушить этот порядок встречалась воплями.

Горе няне, разлучавшей ребенка с родителями! После двухчасового надсадного плача малыш в отчаянии заходился икотой.

— С вашим ребенком сидеть невозможно! — возмущалась седая няня, признавшись, что выключила слуховой аппарат, чтобы дожить до возвращения Джулии и Говарда и не слышать горестных воплей.

Мальчик встречал родителей благодарными слезами. Он прощал их немедленно; опухшее, зареванное личико улыбалось, он сопел и агукал как ни в чем не бывало. Джулии казалось, что Уиллу нужно не только присутствие родителей, но и их единство. Крохотные ручки тянулись к обоим, хватали Джулию за платье, а Говарда — за ремень: неразлучная троица. Малейший разлад между ними, любое резкое слово малыш встречал плачем. А если являлись незваные родственники, с грубыми голосами, пропахшие табаком и лавандовой водой, Уилл становился неуправляемым — вот вам и предлог, чтобы выпроводить гостей пораньше.

Говард стал ценить страстную привязанность сына не меньше, чем Джулия, но присутствие малыша в супружеской постели было для него сущим наказанием. Не место ребенку в комнате, если они занимаются любовью!

— Переберемся тихонько на кушетку! — предлагала Джулия, обкладывая малыша с обеих сторон подушками: пусть думает, что это родители. Джулия и Говард ускользали прочь, но через минуту их настигали вопли младенца вперемешку с икотой.

К концу года, когда Уилл научился ходить и вполне мог среди ночи заявиться в гостиную, Говард и Джулия решили: пришло время подыскать дом попросторней.

Это и стало первой причиной для переезда: Ладлоу — хороший город, но Говарда тянуло в новые места. Ему хотелось начать все сначала, продолжить семейные традиции Ламентов, а главное, он твердо верил, что счастье всегда ждет за поворотом. Вот он и испытывал на прочность и любовь жены, и преданность сына.

Говард работал инженером, занимался подачей жидкостей через всевозможные клапаны и вентили.

— Инженер — это, конечно, не актер и не агент разведки, но тоже интересно, — объяснял он гостям на вечеринках.

Да, интересно, если вас завораживает, когда жидкость течет по трубам разного диаметра; если вы любите запорные краны и шаровые клапаны; если вы, как Говард, в детстве выбегали под дождь, чтобы запрудить текущий по обочине ручеек, меняли его русло, ускоряли и замедляли течение камешками и галькой, пускали целые флотилии листьев по коварным порогам и водопадам. Говард проводил в ванной больше времени, чем обе его старшие сестры, и вылезал оттуда со сморщенными от воды пальцами, весь обвешанный самодельными водяными колесами и резиновыми трубками. На стенах его комнаты пестрели картинки с видами дельт и речных рукавов.