Ладья Отчаяния - [12]

А вот соловейка; третье лето он преспокойно жил под его окном. А вот заяц; он дожил до старости сразу за гумнами, потому что так не бывает.

Делай неожиданное, делай, как не бывает, делай, как не делает никто, — и тогда победишь. Даже если ты слаб, как комар среди враждебного моря. Потому что только глупцы рассуждают всегда по правилам здравого смысла. Потому что человек только тогда человек, когда он дерзко рвет унылое предопределение и плюет на "извечный" закон.

— Ты воюешь не по правилам, Выливаха, — сказала Смерть. — Ты отдал мне этого латника и, следовательно, должен был закрепиться вот здесь, а вместо этого…

— Кому должен?

— Безошибочности…

— Я должен вот им, этим людям. И никому больше.

Еще один слон Смерти зарокотал ребрами по столу. Выливаха ухмыльнулся… Что знала эта безглазая дрянь о рябине, растущей на его замке, пусть и без достаточного простора земли, но зато недосягаемой для коз? Что знала она о зайце в зарослях боярышника, который ценой ежедневных царапин сберегал в целости шкуру. Что знала она о его народе, жившем вопреки всему, взращивая шипы на своих корнях, а не на стеблях?

"Пускай косит твоя коса. Что мне от моих красивых, но ненужных цветов, если корни мои молчат и разрастаются в земле, и ждут своего дня?"

— Выливаха, где смысл твоих действий?

— А ты что думала, я — áбак[18]. Человек — скотина непоследовательная. Поэтому он и не скотина.

Он ликовал в душе. Она, непостижимая, неодолимая, не могла понять только одного: божественной непоследовательности человеческой мысли. Даже не божественной. Потому что человек порой из обычного падения игральных костей делает более значительные выводы, чем бог из бесспорного закона о том, что дважды два — четыре.

— Ты вроде отцов нашей церкви, — сказал Выливаха. — Возьми их за ноги, встряхни — сразу из них дерьмо посыплется. Три истины — и больше нет… "Рабы, повинуйтесь господам вашим", "Дух — главное, а тленная плоть — за ним", "Аще не будете яко младенцы, — не достигнете царства небесного"… Содетели мудрости для бедных… Чеканщики побасенок для всех.

Он снял коня Смерти.

Он вспомнил землю и улыбнулся. Его новая, непобедимая мудрость была мудростью потому, что в ней не было ничего скованного. В ней были вдохновение, порыв, боль сердца, неосознанная приверженность к одному и отвращение к другому. Жаль, что поздно, поздно пришла к нему мудрость. Но он подумал, что как Смерть вот сейчас не в силах одолеть его, так никогда не одолеет его живых братьев великое королевство, которым правил рогатый его радением Цикмун. Никогда, даже с помощью подлюг вроде несвижского Радзивилла, старобинского Слуцкого или разных там Свирских да Хадкевичей. Потому что все они поступали "как следует".

— Мат! — сказал он.

Смерть безмолвствовала. Потом подняла на него глазницы.

— Непостижимо, — сказала она, не разжимая зубов. — С той самой минуты, когда я зевнула ладью…

— Ты зевнула ее раньше, — сказал Выливаха. — Еще на море.

— Победил… Что же, меня утешает то, что это последняя твоя победа. Что ты — первый, но ты и последний.

— И то правда, — сказал Гервасий и встал. — Хотя… Кто знает… Нонеча пошли такие дети. И потом — о чем мне сожалеть, когда я смог невозможное, когда я исчезну — победителем?

— Попрощайся с ними, — сказала Смерть.

— Ничего, хлопцы, — сказал Выливаха. — Встретимся на кожемякином шестке, как сказал наш добрый король московскому царю.

— А я? — сказала Березка.

— Шуми подольше, — сказал Выливаха. — Постарайся там насчет детей и за меня… Живи счастливо, маленькая.

И он, прямой, двинулся к двери, куда уже опускался паук.

— Гервасий, — услышал он за собою.

Странно, он шел спиной к ней и одновременно мог поклясться, что видит ее глаза и понимает, понимает то, что живет в этих глазах. Но он шел.

Арахна поджала брюхо, готовясь к броску.

— Пани! Пани! Пусть он подождет, я не хочу!

— Чего ты не хочешь?

— Я не хочу… на землю.

— Так иди за ним.

— Спасибо… Спасибо вам, пани Смерть.

— Иди, девка.

Выливаха едва успел оттолкнуть девушку от паутины.

— Больно ты знаешь жизнь, глупенькая… Назад!

— Я и не знала ее… До самой ладьи… — Она глядела на него, как на бога. — Так что мне в том незнании?

— Глупая, глупая, — с болью сказал он. — Ты и не знаешь, кто я. Брехун, пьянчуга, бабник, безбожник, еретик, преступник, обжора, пугало всех добрых людей.

— Все равно. Только… перед тем как пойдешь… поцелуй, пожалуйста, меня.

И вдруг Полочанин грохнул шахматной доской о каменные плиты.

— Ты, — сказал он Смерти. — Это уже слишком. Или убивай сразу и вместе со мной, или отпусти.

— Не могу, — сказала Смерть. — Разве что… разделить между ними жизнь этой квочки. Вместо двадцати для нее — каждому будет по десяти… Ты согласна умереть в двадцать семь лет?

— Я согласна была и в семнадцать, — сказала Березка.

— А ты, Выливаха?

— Я хочу, чтобы она жила, сколько ей следует.

— Тогда я пойду сейчас, — понурила голову девушка. — Не все ли равно мне, если ты не хочешь меня.

Выливаха задумался.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Попробуем заново. Хотя у нас и мало дней, но, я думаю, помня об этом, мы будем нести друг друга бережно… как несут последний кувшин с водкой на крестины.