Ладья Отчаяния - [10]

— Чтоб после говорили, что я воспользовался слабостью?

Доска лежала между ними. Гервасий взял за белый шлем маленького, но невероятно тяжелого латника и открыл дорогу своему визирю… Арахна с любопытством дышала над головой… И вдруг Смерть засмеялась.

— Ты снова попался, белорус…

— Почему? Я знаю: ты никогда не проигрываешь.

— Так зачем сел, глупый рогачевец, слабенький человечишка?

— Какая ты порой жалкая. Нич-чего не смылишь. Я — человек. Я — игрок. Неужели ты полагаешь, что я, даже когда на меня напали б впятером, неужели я хоть на миг задумался: употребить мне зубы или нет?

— Смо-отри, — сказала Смерть.

За каких-то двадцать минут она пробила брешь в обороне Гервасия, взломала ее и ринулась уничтожать разбросанные, беспорядочные островки отчаянного сопротивления.

И тут Выливаха увидел, какой нечеловеческий ум играет им, какая рассчитанная на сто ходов вперед предусмотрительность связывает его по рукам и ногам, как никому, никогда не удастся выиграть у этого высшего и холодного существа.

Латники его шли вперед и гибли один за другим. Правый фланг костяного белого войска прогибался под неистовым напором черных так неуклонно, неотвратимо, как неотвратимо погружаются в трясину колени человека, взявшего непосильный груз.

С мужеством отчаяния визирь Выливахи бросился вперед, смял вражеского латника, выходившего на линию "визиров трон", сокрушил боевого слона и сразу же заметался меж двумя ладьями Смерти.

Гуляй-города на спинах ладей хищно скалили зубцы.

Визирь поверг еще одного латника и сложил голову, осажденный черным воинством.

И тогда рука Смерти протянулась и сняла с головы короля белых корону.

— Аминь, — сказала она.

— Я могу гордиться, — сказал Выливаха. — Не всякий играет со Смертью.

— Ты неплохо дрался. Смотри, почти час. На других достаточно и десяти минут.

— Ничего удивительного. Это была самая волнующая партия в моей жизни.

— Все кончено, бунтарь. Стражник, введи остальных.

В комнату вошли все гребцы с ладьи. Во главе их стояла девушка, а замыкал шествие — Перевозчик.

— Вот, — сказала Смерть. — Он много брал на себя. Хотел играть со мною. Смотрите на его унижение, смерды.

— Проиграть не унижение, — сказала Березка. — Унизительно — смеяться над тем, кто мужественно проиграл.

Она смотрела прямо в глазницы Смерти.

— Много ты понимаешь, глупая курочка, — сказала Смерть. — Много ты понимаешь, слабенькая ципа.

Встретилась глазами с Выливахой и запахнула на груди плащ, прикрыла им свои старые желтые кости. И только тогда Выливаха понял, что перед ним тоже женщина, с ненавистью к счастливым и завистью к ним.

— Что, Выливаха, может, сыграем на цветок? — спросила она.

— Я могу играть собою. Но я не играю родной землей.

— Что ж, — уже безразлично сказала Смерть, — тогда иди к Арахне, девчонка.

— Но я не хочу туда, — недоуменно сказала Березка.

— Как я тебя ненавижу, — сказал Выливаха безносой. — Совсем как наших радцев и князей.

— А между тем я добрая, — сказала Смерть. — Хотите, идите вдвоем.

Девушка как будто даже с облегчением бросилась к Выливахе.

— Идем. Пусть посмотрит.

— Я тоже была молода, — снисходительно сказала Смерть. — Я помню своего первого. Его звали Авель. А теперь мне все это уже ни к чему. Я знаю цену всем вам. Мужчины — подлый народ, но нет ничего подлее, чем женщины… Что, Выливаха, не играла ли тобой единственная, кого ты по-настоящему желал… больше жизни?

— Ну, — сказал Выливаха.

— Подличала, набивала себе цену, мучила тем больше, чем больше ты любил. И чем больше ты любил, — тем меньше уважала. Нужна ей была твоя безграничная любовь? Кнут ей был нужен. Кнут и кулак. Презрение и рабство. Хоть у последней продажной твари, у труса, у изменника — лишь бы лизать ноги. И ты еще не хочешь забвения? Да дай вашему подлому человеческому племени — вот здесь, сейчас, — спастись по одному, оставив всех остальных Арахне, — кто не воспользуется этим? Вот ты, цыпленочек, а ну… сыграй со мною на свою жалкую, ничтожную жизнь.

— Я… не умею, — лицо Березки угасло.

— А умела б, бросила всех и не почесалась. А ты… Пе-ре-воз-чик? Ты, предатель?.. А ты, лживый поп? А все вы? А ты, Выливаха, достойнейший кавалер, ну-ка, сыграй на ее жизнь.

— Чужим — не играю. Никогда не играл на чужое добро.

— Ну, и еще на всех этих. Ну! На двадцать лет этой дивчины. На двадцать лет Перевозчика, на двадцать — всех остальных. На всех, кроме попа, потому что он мечтал о царстве посмертном. Ну?!! Жалкая слизь человечья!

— Выливаха, — сказал Полочанин. — Долго еще она будет измываться над нами?

— А проигрыш?

— А достоинство, — сказал Полочанин.

— Согласен, — сказал Гервасий.

Смерть вскинула голову.

— Ты? Тебе же все равно ничто, ничто больше не поможет. Что тебе?

Выливаха расставлял тяжелые фигуры. И каждый удар донцем о доску был, как удар по крышке гроба.

— Что тебе до этого Полочанина? Что тебе до этого Перевозчика?

Гервасий подышал на донышко своего визиря: от злого глаза.

— Ты проиграешь. Ты никогда-никогда их не встретишь. Никто никогда не узнает.

Гервасий выравнивал шеренгу латников.

— Ты понимаешь, на что поднимаешь руку? На Мое величие!

"Горе и несчастье Рогачева" протянуло руку и взяло у девушки цветок.