Ладога, Ладога... - [16]

Чайник был уже пуст, и они стояли в холодном коридоре своей квартиры.

— Что же ты молчишь?!

Лиля взяла с телефонной тумбочки конверт и протянула Пете. Он торопливо вскрыл его.

— Я же знала — все обойдется.

Петя лихорадочно читал письмо.

— Что обойдется? Письмо из Ростова. А Ростов у немцев.

Лиля помолчала:

— Так оно сколько шло. Значит, они дальше эвакуировались. Подожди — другое придет…

Петя стоял, опустив голову, спросил:

— А что это у пас так тихо?

Лиля толкнула дверь в комнату Аделаиды Ивановны. Они вошли вслед за ней.

В комнате была обычная теснота, аккуратно застеленная постель и холод, как на улице.

— Что мне делать с картинами? Это же ценность. Они могут потрескаться. Из музея кого-нибудь позвать, пусть заберут?

— А где Аделаида?

— Мы с мамон одни остались в квартире…

На полу и на стульях валялись целлулоидные попугаи с распоротыми животами.

— Что это? — Петя поднял одну игрушку.

— Горох… В каждом попугайчике было несколько горошин, чтоб гремели. Она оказалась догадливой и еще в ноябре купила, сколько нашла в магазинах. Но их не хватило…

Петя стоял молча. В дверях неподвижно застыла Надя. Лиля оглянулась на нее и, приблизившись к Пете, зашептала, стараясь, чтобы Надя не слышала.

— Петя, помоги мне… У меня большое несчастье. Моя мама… сошла с ума. Она третий день ничего не ест…

Петя смотрел на нее с молчаливым вопросом.

— Она считает, что я выживу… если буду есть ее паек. Что мне делать?! Ведь она умрет. Я ей доказывала, что в домоуправлении мне ежедневно дают дуранду, я кричала, плакала, она не слушает никаких доводов. Поговори с ней, может, тебя она послушается. Я тебя умоляю.

Лилина мама лежала в углу комнаты на продавленном диванчике, укутанная одеялами и платками, прозрачная, с ввалившимися глазами и потрескавшимися губами.

— Софья Дмитриевна!

Петя подвинул к диванчику табурет и грузно сел на него. Лилина мама подняла полузакрытые веки и внимательно посмотрела на него из глубины ввалившихся глаз.

— Лиля рассказала мне о ваших побуждениях, они…

Софья Дмитриевна перебила:

— Она сказала, что я сумасшедшая? Так?

Петя мягко продолжал:

— Они неверны… противоестественны.

— А разве естественно, если мать переживет свою дочь? — спросила Софья Дмитриевна. — Вот Феофанова из пятой квартиры пережила двух своих детей. Мальчика Валю и дочку Верочку. И живет. Как она живет?.. А я не хочу! — почти крикнула она. — Я не хочу видеть ее смерть! Разве я сумасшедшая? — спросила она уже тихо.

Петя молчал, потом сказал:

— Вы не сумасшедшая… Но поверьте, что от голода ваша дочь не умрет. Знаете, сколько продуктов за Ладогой, сколько мы сейчас возим? Пройдет неделя, и нормы еще увеличат. А на педелю, — он показал ей узелок муки, который привез, — этого хватит. Я вас прошу — ешьте, пожалуйста, а то Лиля умрет от волнения и горя. Я вам жизнью ручаюсь — с Лилей все будет хорошо… Если бы вы посмотрели, как там паши ребята стараются, вы бы поверили!..

— Я тебе верю, — после долгого молчания ответила Софья Дмитриевна и взяла из его рук узелок.

В сумерках на станции Ладожское Озеро па разгрузке стояли машины. С озера подъезжали новые. Шоферы были усталые, серые после трудной дороги.

Сгрузив мешки, Петя Сапожников сделал крутой разворот и направил спою полу горку снова к озеру.

— Стоп! — поднял руку, останавливая его. Чумаков. — Ты куда?

— На тот берег. За мукой.

— Наездился сегодня. Ставь машину и давай в землянку. Завтра…

— Завтра? — Петя смотрел на него воспаленными глазами. — Вчера я был и Ленинграде… Там умерла женщина, которая нянчила меня на руках. А завтра умрет Софья Дмитриевна, потом Геннадии Трофимович, Лиля…

— Это кто такие? — спросил Чумаков.

— Люди… просто люди…

— Заморишь себя, — покачал головой Чумаков. — Что одна твоя машина даст?

— Посчитал, — сказал Петя. — Пять тысяч пайков. Завтра утром люди выстроятся за ними в очередь. Это длинная очередь. Разрешите, товарищ старшина, иначе я нарушу дисциплину!

Чумаков смерил его своим пронзительным взглядом и махнул рукой:

— Ладно, нарушай!

Петя зажег фары — уже стало совсем темно, — тронулся по крутому спуску, съехал на лед озера.

Другие шоферы, стоявшие на погрузке, слышали весь этот разговор и не сказали ни слова. Просто, разгрузившись, каждый разворачивался, включая фары, выезжал на озеро. В ночной темноте по глади озера нескончаемой цепочкой потянулись машины — фары за фарами…

На восточном берегу озера, где высились штабеля мешков и горы ящиков, комиссар дороги говорил ладожским водителям, собравшимся на летучий митинг:

— Солдаты! В Ленинграде очень плохо вашим матерям и сестрам. Надо дать им больше хлеба, продуктов, топлива — надо вдохнуть в них жизнь. Некому им помочь, кроме вас. Во многих батальонах лучшие водители делают в день по два рейса. А комсомолец Петр Сапожников уже неделю делает не меньше трех рейсов. Это трудно, очень трудно, но это нужно Ленинграду! Подхватим этот благородный почин. Сделаем его всеобщим! Это призыв Родины!

«Ладожский водитель, борись за три рейса в сутки!» — звал плакат у спуска на ладожский лед.

Шоферские постели в землянках возле озера и днем и ночью стояли застеленные. Только гул моторов слышался вокруг. Шоферы не ложились спать. А чтобы не задремывать на ходу машины, каждый изобретал свое: один подвесил в кабине пустой котелок, то и дело бивший его по затылку, другой выпрыгивал на воздух и обтирал лицо и уши снегом. Петя охрипшим голосом распевал все песни, какие знал, — от старинных романсов до «Катюши». И вместе с шоферами забыли про сон все люди Ладоги. Лица осунулись, потемнели. И даже засиявшее над озером солнышко только яснее высветило их усталость. Солнце близкой весной играло на стеклах машин, било в глаза, заставляло щуриться.