Ладан и слёзы - [35]

Белый чепец шевельнулся. Сестра подняла голову и увидела меня. Она не улыбалась, как улыбались обычно все: и сестры, и священники, да и просто все женщины, едва завидев меня. Но зато глаза сестры под очками были полны такого сердечного участия и доброты, которые стоили всех улыбок. Даже Вера и та никогда не глядела на меня так ласково. Я потянулся к этой женщине всей душой, хотя и не перемолвился с ней еще ни единым словом, хотя она и не погладила меня по голове, как я ожидал.

Она встала и, шелестя юбкой, направилась ко мне.

— Здравствуй, мальчик, ты кого ищешь?

Я сжал монетку в кармане штанишек, ожидая, что сейчас она проведет своей рукой по моим волосам. Но она вовсе не собиралась этого делать, и тогда я пояснил, что ищу Веру, которую сегодня доставили в больницу немцы.

Может, у них были еще и другие девочки с таким именем, которых сегодня доставили в больницу? Сестра задумчиво сдвинула брови. Я больше не видел ее глаз: она наклонила голову набок, и теперь свет падал на ее очки, отсвечивавшие двумя блестящими кружочками. Она спросила фамилию Веры, но, как я ни старался, я не мог ее вспомнить.

— Ну ничего, — успокоила меня сестра. — Расскажи, как она выглядит и почему попала к нам в больницу.

Я рассказал ей все, что знал, и она все поняла, закивала головой, ее маленькое личико под высоким чепцом стало очень бледным, почти прозрачным, точно водянистая картофелина.

— Пойдем посмотрим, — сказала она и взяла меня за руку. Голос у нее был участливый, ласковый и терпеливый.

— Она очень серьезно больна, мой мальчик. Мы должны уповать на господа бога, только он один может даровать ей исцеление. А ты усердно молись за свою любимую сестренку, и тогда она выздоровеет. Может быть, доктор ее уже осмотрел. Пойдем со мной. Сколько тебе лет?

— Девять, сестра, — сказал я.

— А зовут тебя как?

— Валдо.

Мы поднялись по лестнице. Аромат невидимых цветов. Перед иконой богоматери горела электрическая свеча, которая не тает и никогда не гаснет.

На дверях палат чернели номера. Возле палаты с номером 31 мы остановились.

— Вначале войду я, посмотрю, не спит ли она, а ты подожди здесь, — сказала сестра.

Она проскользнула в дверь, оставив ее полуоткрытой. До меня долетели приглушенные голоса, но Вериного голоса я не услышал. Сестра разговаривала с мужчиной.

Они говорили по-французски. Это меня ничуть не удивило — я уже знал, что во всех таких заведениях обычно говорят по-французски. Белая юфрау тоже беседовала с капитаном на французском.

Отрывочные фразы: «viktim de laguer»,[32] «poovranfan»,[33] и «son p'tit frère»[34] — звенели у меня в ушах. Ладони стали влажными от пота. Мне было душно в этих стенах, наполненных тишиной. Коридор становился все уже, стены незаметно, медленно сближались и, верно, раздавили бы меня, если б не распахнулась дверь.

Сестра вышла вместе с мужчиной в белом халате. Это был, конечно, доктор. У него было невероятно худое лицо и глаза, которые, казалось, видели человека насквозь. У одного из четверых мотоциклетных дьяволов, у Курта кажется, были такие же глаза.

— Se lui?[35] — спросил доктор, и сестра кивнула, взглянув на меня.

Доктор молча взял меня за подбородок и невесело улыбнулся. Потом на ломаном фламандском языке спросил, где наши родители. Я ответил, что родители мои погибли, и только хотел сказать, что Вера мне не сестра и что у нас разные родители, как он уже опять заговорил с сестрой по-французски. Лица у обоих были озабоченные, а сестра лишь время от времени повторяла: «Oui, docteur».[36]

Доктор удалился, не удостоив меня больше взглядом, а сестра ласково взяла мою руку в свои теплые и мягкие ладони, слабо пахнувшие карболкой. Я глядел сквозь прозрачные стекла очков в ее приветливые глаза, словно проникая в ее душу. Душа ее говорила со мной. Я закрыл глаза от дурного предчувствия. Я уже знал все, что сестра хочет мне сказать, все, что она сейчас сделает. Она бросит камень в глубину моего сердца, и этот груз, эта тяжесть, навсегда останется во мне, и от него не избавиться никогда.

— Валдо, мальчик мой, — наконец сказала она. — Младенец Иисус, наверное, очень полюбил твою сестренку, потому-то он и взял ее к себе. Сестрица твоя теперь на небесах, она счастлива, ибо избавилась от всех своих страданий.

Это были слова, которые мне часто приходилось читать на надгробных плитах и смысл которых я никак не мог уразуметь. Ведь, если каждый, кто попадает на небо, становится счастливым, почему же тогда так горько рыдают те, кто остались на земле?

В мое сердце был брошен камень, а я все продолжал отрешенно глядеть на сестру, пока смысл ее слов не проник в меня. Но я и сейчас не все понимал. Почему каких-нибудь пятнадцать минут назад сестра сказала: «Мы должны уповать на господа бога, единственного, кто мог бы ее исцелить»? А теперь Вера умерла, значит, господь бог не пожелал ее исцелить? Или сестра сказала неправду? Но глаза сестры не могли лгать — такие глаза никогда не говорят неправду. Или я ошибался? В глазах сестры было столько неподдельного сочувствия, столько искренней любви, в этих добрых и честных глазах…

Под моими ногами разверзлась бездна. Но я не упал. Каким-то чудесным образом я, весь дрожа, удержался на ногах. Белые голуби хлопали крыльями над моей головой. Я слышал пение — возможно, это негромкое многоголосое пение доносилось из часовни, где собрались сестры, чтобы отпевать Веру. Они пели «Ave, Maria», покачивая венками из роз. На миг мне показалось, что пение исходит из бездны у меня под ногами, но вскоре я уже ничего более не слышал, кроме легкого звона в ушах. Высокий чепец сестры медленно склонился ко мне, похожий на белое смертное покрывало, под которым умирают маленькие дети. Я не плакал, и сестра решила, что я мужественный мальчик. Нежно взяв меня за руку, она ввела меня в палату.