Квантовая теория недопоцелуев - [27]

Наконец, начиная понимать, что происходит, Лео переводит взгляд с меня на паука, смахивает его на пол рукой и наступает на него. И только когда он поднимает ногу и я вижу раздавленное тельце, с меня спадает оцепенение. Я могу вдохнуть через нос, задержать дыхание на три удара сердца и выдохнуть. Повторить. Еще через минуту я встречаю взгляд Лео. Кажется, он в ужасе.

Вместо того чтобы потянуться ко мне, он показывает на фойе: там пусто, ведь началось следующее представление. Разве что один работник сидит за билетной кассой, но ему до нас дела нет. Я киваю и иду за Лео к скамейке у двери, сажусь и начинаю упражнения по обману мозга. Конфетку в рот, чтобы не пересыхал, ладони под ноги, чтобы согреть, медленное и размеренное дыхание. «Отставить, нервная система. Все хорошо».

Я сижу на одном конце скамьи, а Лео на другом, лицом ко мне. Может, это мое воображение разыгралось, но мне кажется, что он старается меня не трогать. Мне очень хочется сказать, что сумасшествие не заразно, но для юмора еще слишком рано.

– Не хочешь рассказать, что произошло? – спрашивает он.

Я подозреваю, что «не очень» не будет приемлемым ответом.

– У меня проблемы с тревожностью. Пауки – один из триггеров.

– Проблемы… – осторожно произносит Лео.

– Если коротко – это социальное тревожное расстройство, но я много лет работаю с психотерапевтами, так что в целом все под контролем. Но есть дополнительные фобии, от которых гораздо сложнее избавиться.

– Ты ходишь к психиатру?

На лице Лео промелькнуло неприязненное выражение, прежде чем он успел его прогнать. Я не могу точно назвать эмоцию, но знаю, с чем она связана: с инстинктивным ужасом, который вызывают душевные болезни, и перечислением политкорректных тезисов. «Это болезнь, как диабет. Я бы не винил ее, если бы ей был нужен инсулин». Вот поэтому я никому не рассказываю.

– К психологу, но да. По вторникам во второй половине дня.

Лео кивает.

– Что еще, кроме пауков?

Я рассказываю ему про главные. Он снова кивает.

Я очень стараюсь не сорваться. Конечно, я не ожидала, что будет легко, но я не готова к настолько бурной реакции.

Он проводит руками по волосам и тихо произносит:

– Вот почему ты не выступала на «Фронтире» в том году.

Несмотря на мои усилия, слезы подступают к глазам и текут по моим щекам.

– О, Эви, – говорит Лео.

Он притягивает меня к себе, обнимает одной рукой за плечи. И мы сидим так довольно долго.

Не отпуская мои плечи, Лео мягко говорит мне на ухо:

– Я говорил, что у моей мамы были проблемы, но так и не сказал какие. Пока я рос, мама говорила с голосами у себя в голове, прятала меня в шкафу от чудовищ – и даже переехала, чтобы тот, кто ее якобы преследовал, нас не нашел.

– Должно быть, это было ужасно.

– Да уж, – отвечает Лео. – А когда ты… отреагировала вот так на паука, это пробудило воспоминания, к которым я не был готов. Но дело совсем не в тебе. Это хоть как-то логично?

– Наверное.

Я не знаю, хорошо это или плохо, что у Лео был такой непосредственный опыт в плане душевных болезней. Но меня слегка беспокоит, что из-за своих воспоминаний о матери он будет считать мои проблемы хуже, чем они есть. Мне и от мамы этого хватает.

Лео берет меня за руку и заставляет выпрямиться.

– Нам пора идти.

Мы возвращаемся в Ньютон через кампус. Лео задает вопрос за вопросом о моих фобиях. Я не знаю, то ли ему правда так интересно, то ли он пытается показать, что не боится.

Исчерпав тему, он добавляет:

– Я рассказал тебе о своей маме, но ты никогда не говоришь о своих родителях.

– Мой отец – математик, а мать – психолог, которая изучает не вполне нормальных математиков.

– То есть ты типа их идеальный ребенок.

Я фыркаю.

– Нет, это Калеб.

– Почему?

– Вслух они это никогда не скажут, но им бы хотелось, чтобы их ребенок был уравновешенным кодером-спортсменом-экстравертом. Хотя точно не знаю, почему они считают, что это возможно, учитывая их генофонд.

– Но они же наверняка тобой гордятся.

– Возможно. Но оба считают, что математика мне угрожает. Из-за своей работы мама видит во всем, что я делаю – и даже в хорошем, – признаки будущей душевной болезни. И, возможно, сейчас я скажу ужасные слова, но мне кажется, что отец мне завидует. У него плохо с воображением.

– Ой, – говорит Лео.

– Да. Но мне неловко жаловаться. Это пустяк по сравнению с тем, что пережил ты.

– Нет смысла устраивать Олимпийские игры по нес час тью.

Когда мы возвращаемся в Ньютон, Лео подводит меня к скамейке в саду со статуями и усаживает к себе на колени. Я начинаю дрожать.

– Мне так жаль. Такое ощущение, что я сегодня провалил первый экзамен как твой парень, – говорит он.

– Это был не экзамен, – отвечаю я. – Скорее внеплановая контрольная.

– И все равно я бы хотел загладить свою вину. На этих выходных мне очень нужно погрузиться в подготовку к «Фронтиру», но, буду я готов или нет, я освобожусь к пяти вечера в воскресенье. Может, встретимся за ужином и чашкой горячего шоколада? Устроим фотосессию?

– Я бы с радостью.

– Хорошо. И я буду пресмыкаться еще больше.

– Это значит, что ты снова хочешь извиниться, или это кодовое слово для чего-то еще?

– Всего понемногу? – предполагает он, быстро целуя меня в губы.