Квантовая теория недопоцелуев - [28]

Я ложусь спать, чувствуя себя лучше, чем ожидала час назад. Но не могу полностью изгнать из памяти взгляд, которым Лео смотрел на меня, когда я ему обо всем рассказала.

КАЛЕБ

В субботу утром я просыпаюсь с болью в желудке. Спустя несколько минут я вспоминаю, что это не из-за фастфуда на ночь, а из-за моей стычки с Блейком. Вместо того чтобы позавтракать в столовой, я иду за маффином и кофе.

После еды я заставляю себя подумать о том, почему прячусь в кофейне. Если бы Блейк просто был козлом, я бы это пережил, но я толкнул его еще и потому, что он слишком близко подошел к правде: это сложно, и я ненавижу делить Эви хоть с кем-то. И не могу отмахнуться от мысли, что она так и не влюбилась в меня, потому что я не мог угадать, что ей нужно, а Лео как-то смог.

Я хочу избавиться от всех этих сложных чувств и вернуться к тому, как все было раньше.

Это подает мне идею, я беру телефон и пишу Эви: «День веселья Эви и Калеба. 10:00. Захвати проездной на автобус».

Это риск, но, когда я проходил мимо комнаты Лео сегодня утром, мне показалось, что он засел там, работая над проектом для «Фронтира». Его знак «не беспокоить» был не таким причудливо-гиковским, как принято в Ньютоне – вроде «Если кто спросит, где я, скажите, что я уехал из страны», – а подчеркнуто прямолинеен: «Побеспокоишь – и я тебя прикончу». Так что, видимо, у них с Эви нет планов.

Это подтвердилось через две минуты, когда Эви прислала мне в ответ красный воздушный шарик.

Создателем Дня веселья Эви и Калеба был мой папа, и это была награда за мою первую серьезную драку. Я дрался всего два раза, и оба – защищая Эви.

Мы с Эви были в одной группе в детском саду и потом вместе учились в первом классе. В садике она не разговаривала ни с кем, кроме меня, – даже с воспитателем. Я знаю, это неправильно, но мне по-прежнему это льстит. К концу первого класса она стала отвечать на вопросы учителей и тихо разговаривала с парой девочек, так что взрослые (я виню мать Эви, но это точно так же могли быть и учителя) решили нас разделить, чтобы она не была так зависима от меня.

Она никогда не жаловалась, и я не знал, насколько все плохо, пока однажды не залез в ее рюкзак в поисках чего-то – сейчас уже не вспомню чего – и не увидел, что в него насыпали сухой завтрак «Хлопья какао». Будучи семилетним ребенком, я не понял, что это значит, но почувствовал, что это неправильно и плохо. Эви отказалась объяснять.

На следующий день я узнал, что после второй панической атаки за год Джон Смагорински начал называть ее «хлопнутой кукухой по “Хлопьям какао”». В итоге это сократили до «Какао», и так ее начали называть все в классе, даже учитель, который был идиотом и решил, что это очаровательное прозвище.

На перемене я выразил Джону Смагорински свое неудовольствие хорошим тумаком, додав эмоциями то, чего не хватало по форме. Эви перестали дразнить, и в какой-то момент меня отстранили от занятий, а папа (при помощи ямочек на щеках и обаяния, которые я от него унаследовал) убедил маму Эви тоже забрать ее из школы. Так и появился День веселья. Мы сходили в зоопарк, и папа купил нам воздушные шарики.

Когда я встречаю Эви в фойе, она одета в зимнюю куртку и, кажется, готова ко всему.

– Это просто прекрасная идея, – говорит она, и в этом нет ни малейшей неловкости. Я чувствую облегчение. У нас все в порядке. Я смогу справиться с присутствием Лео, если мы останемся собой.

У нас еще ни разу не было Дня веселья в Ньютоне, хотя летом мы иногда его устраиваем. (Вспоминаем ярмарку и искушение на колесе обозрения, но этот день таким быть точно не должен.)

По дороге в музей, в автобусе, мы разговариваем с британским акцентом. У Эви это отлично получается – спасибо ее отцу. Как всегда, кто-то по соседству спрашивает, откуда мы и что здесь делаем. Почему-то акцент добавляет Эви уверенности, и она отвечает, что хочет поступить в «универ» в Америке, потому что ее мать не позволяет ей встречаться ни с кем, кроме аристократов.

Она говорит спросившей нас женщине, что разорвала помолвку с тем, за кого ее прочила мать, потому что он ее шантажировал. Кажется, она взяла это из серии «Аббатства Даунтон», которое мы запоем смотрели прошлым летом. Эви знает, что я не буду с ней разговаривать, если она об этом кому-нибудь расскажет.

Женщина вопросительно смотрит на меня.

– Это мой кузен, – говорит ей Эви, когда автобус останавливается напротив музея науки.

Я скептически смотрю на Эви.

– Это не так.

– Он хочет жениться на мне, чтобы сохранить фамильное поместье своей семьи, – трагически шепчет Эви женщине, и та таращится на меня, пока я не выхожу из автобуса.

Когда автобус уезжает, Эви слегка улыбается мне и говорит:

– Извини.

– Больше не хочу от тебя слышать, что шекспировские пьесы – это нелепо.

В музее тихо, и мы начинаем со светового зала – любимого зала Эви. Мы делаем фракталы с помощью разноцветных заглушек на световом щите размером в стену и фотографируем наши тени, а потом переходим к звуковой экспозиции. Там есть пианино. Оно расстроено, и извлечь звуки из-под его клавиш очень непросто. Но в Ньютоне мало внимания уделяют изящным искусствам, и их мне не хватает, так что я играю тему из «Губки Боба Квадратные Штаны» и подпеваю.