Кузнец Песен - [8]

— Нищий мариец верно говорит. У нашего хана нет только такой красавицы, а он красавиц любит!

Кождемыр крикнул отцу Юкталче, сидевшему на бревне:

— Кугызай! Твою дочь оскорбляют! Не слышишь, что ли?

Сайрем, лысый мариец с седоватой бородой, услышав имя дочери, встал и быстро подошел к Кождемыру. Но узнав в чем дело, косо посмотрел на Пайрема и сказал Кождемыру:

— Ты, браток, еще молод, сам не знаешь, что говоришь. Наверное, ты не так понял слова достойного человека торы. — Сайрем поднял глаза к небу. — Великий белый бог, божий пророк, божий ангел, белый сторож, не поставьте мне в вину, что я выслушал неразумное слово, не допустите ссоры между белокафтанными марийцами, не позвольте им жить, как кошке с собакой!

— Кошке с собакой! — в гневе закричал Кождемыр. — Что же нам, терпеть всякую обиду?

Но Сайрем боялся Пайрема. Если бы кто-нибудь другой сказал худое слово про Юкталче, Сайрем сразу бы схватился за саблю. Но тут он только упрекнул Кождемыра:

— У марийцев помутился разум. Они не уважают старших, не считаются с божьей волей. Мир полон греховных соблазнов, смутьянство мешает нам жить дружно, как пчелам, и весело, как ласточкам. — Думая подольститься к Пайрему, Сайрем продолжал: — Люди великого хана живут по божьему предписанию. Бог повелел им быть хозяевами над нами. Великий грех — думать больше господина.

Но Кождемыр не успокоился:

— От волка добра не спрашивай, от хана хорошего не жди?

— Так тебе хан, стоящий рядом с богом, все равно, что волк? — Пайрем оттолкнул Сайрема и выхватил из ножен саблю. Сверкнула блестящая сталь, сверкнули глаза ханского охранника. Он в упор посмотрел на безоружного Кождемыра:

— Я тебя на месте положу!

— Меня ты можешь убить, — твердо сказал Кождемыр, — а народ все равно останется!

Он поднял против сабли волынку и пристально посмотрел в глаза Пайрему. Пайрем уже замахнулся саблей…

Свершилось бы злодеяние, но вдруг, рядом кто-то насмешливо спросил:

— Эй, петухи, из-за чего сцепились?

Кождемыр обернулся — рядом стоял Ику, сын марийского торы. Пайрем, увидев его, опустил саблю.

— Идем, Кузнец Песен, тебя великий хан ждет, хочет в день ага-пайрема послушать твою волынку, — сказал Ику и повернулся к Пайрему. — А тебя давно ищет мой отец. Ты не выполнил его распоряжение.

Пайрем с шумом задвинул саблю в ножны, исподлобья посмотрел на Кождемыра и пошел прочь. Уходя, он погрозил кулаком и крикнул:

— От меня все равно не уйдешь! Встретимся — берегись!

Ику привел волынщика с медведем в дом торы. Там уже ждал мариец-барабанщик.

Мамич-Бердей первым из марийских тора построил себе избу с дымоходом и окнами, в окна вставил слюду, привезенную из Казани. Стены и пол избы в коврах, расшитых красивыми узорами. На широкой лавке постелена пушистая и мягкая звериная шкура. На шкуре, поджав под себя ноги, неуклюже сидел марийский хан Али-Акрам. Он молод, но очень толст. Жирное лицо его словно вот-вот лопнет, шея и подбородок слились воедино. На его разбухшем теле, как огонь горит шелковая одежда, расшитая серебром, в правом ухе сияет золотая серьга.

Подле хана сидел хозяин дома Мамич-Бердей. Ему лет шестьдесят, но он еще крепок и силен. Одет Мамич-Бердей по-марийски.

В углу скорчился пленный воевода Салтыков, но на него никто не обращал внимания.

У окна сидели два марийца, которых Кождемыр не знал. Но по их одежде было видно, что люди они не именитые. Мамич-Бердей обращался с ними пренебрежительно, не то, что с ханом, перед которым готов был и на колени встать.

Ику прислуживал за столом хану, следил, чтобы на столе всего было вдоволь, отдавал распоряжения слугам.

«Что у него за жизнь, — подумал Кождемыр. — Вот этак попадешь под чужую власть, и будут тебя держать, как собаку».

Мамич-Бердей увидел волынщика с медведем и приказал:

— Играйте, пляшите, повеселите нашего марийского царя!

Кождемыр надул пузырь волынки и заиграл плясовую. Но не хочется волынщику ни петь, ни плясать. Играет он праздничную песню, а в сердце его гнев. Но не мог Кождемыр отказаться веселить хана. На стороне хана сила — сабля и плеть.

Маскай почувствовал, что творится в душе хозяина и, косо посмотрев на именитых гостей, вышел плясать без всякой охоты. Зверь — не человек, не умеет скрывать свои чувства. Медведь умоляюще посмотрел на хозяина, словно хотел сказать: «Зачем ты веселишься, когда тебе грустно? Почему не плачешь, когда плачет твоя душа?»

Мамич-Бердею не понравилась ленивая пляска медведя, и он хотел прогнать зверя, но Али-Акрам воспротивился. Ему любопытно, что медведь подражает людям.

— Посмотри, мурза, — смеясь, сказал по-татарски хан, — как пляшет безмозглый зверь. Мы скоро заставим так подпрыгивать всех марийцев!

— Заставим, — сказал Мамич-Бердей. — Народ сродни овцам, у кого в руках кнут, тот и хозяин.

Кождемыр хорошо знал татарский язык, он понял, о чем говорили хан с Мамич-Бердеем.

Маскай устал и проголодался. Со стола до него доносятся вкусные запахи, из пасти зверя капает слюна, он время от времени поглядывает на застолье. Но скупой тора не угостил ни медведя, ни музыкантов.

Барабан гулким голосом подбадривает молодцов, носивших угощение и брагу: «Вровень с краем, вровень с краем». Волынка Кождемыра приговаривает: «А мне и половинки довольно, а мне и половинки довольно. Поднесут — хорошо, не поднесут — ладно».