Купавна - [99]

— И мне тоже, — вздохнул я, — Но неужели ты хочешь сказать, что из-за этой гнусной истории может сорваться твоя поездка к Дружбе?

— Но-но! — воскликнул Салыгин. — Долг фронтовой дружбы требует сегодня моего присутствия в Москве — на бюро райкома партии. Ровно в пятнадцать ноль-ноль. Я уже договорился. Но мы полетим и в Херсон. Сегодня ночью будем у Миколы. — Он вдруг уперся в меня глазами. — Постой! А ты что натворил? Черт возьми, ангелочек, почему приехал один?

Я пожал плечами:

— А с кем должен приехать?

— Как с кем?! Почему не заехал за Агриппиной Дмитриевной? Да ведь это такое с твоей стороны, чему и слов не подберешь! Светлана Тарасовна как меня просила! Я и Гриппе взял билет.

— Почем я знал.

— «Почем, почем»! Ты что, не получил мою телеграмму?

— Получил, но об Агриппине Дмитриевне ничего не было сказано.

— Вот те раз, не было! — Салыгин хлопнул ладонью себя по лбу: — Понимаю, понимаю… Ах я, сукин сын! Я же вслед послал вторую телеграмму, вспомнил — не тебе, а ей. Извини меня, ангелочек! Вот тебе ее больничный телефон. Заказывай срочно Суздаль. Проверь, выехала ли? А я побежал… Ах, Рысенков! Ах, Иван… Иван Тимофеевич, что ты натворил?!

Прежде чем уйти, Владимир Иннокентьевич еще некоторое время пребывал в напряженной задумчивости. Он теребил свою бородку, в которой, казалось, с каждой секундой прибывало седины, не сводя вопрошающего взгляда с портрета Ефросинии Сергеевны.

Я заказал Суздаль. Вскоре оттуда ответили, что Агриппина Дмитриевна выбыла по телеграмме в Москву.

* * *

В войну солдаты, бывалые и молодые, шагая по фронтовым дорогам, случалось, подрывались на минах. Оставшимся в живых после таких взрывов наскоро перевязывали раны, и шли опять солдаты, приближая каждым шагом день мира. Казалось, еще шаг — и конец войне, настанет долгожданная тишина. Но взрывы гремят и сегодня: Градов в бинтах!

Давние снаряды, бомбы и мины, захороненные в войну и сокрытые временем, не дают людям покоя, не лежится адским поделкам в земле — ждут своего часа… Как долго они (и сколько их еще остается?) будут давать о себе знать в местах и без того обильно обозначенных курганами и холмами — братскими могилами? Нет, не стерлась до конца линия огня, еще то тут, то там раздается огненное эхо войны.

Эхо войны не минуло и Николая Васильевича Градова.

Агриппина Дмитриевна всю свою чуткость и профессиональное умение отдала вновь пострадавшему фронтовику. Случилось это в одну из ночей, когда сердце Курганного капитана остановилось. Все решали секунды. Она массировала уснувшее сердце, восстанавливая дыхание, и смерть отступила.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Проходила одна неделя за другой, здоровье Николая Васильевича улучшалось. Окруженный нашим, моим и Салыгина, вниманием, а также заботами Светланы Тарасовны и Агриппины Дмитриевны, особенно последней, потому что она постоянно находилась при нем, получив на то разрешение как врач, Градов быстро входил в форму. А когда узнал о том, что произошло с Рысенковым, то тут же настоял на немедленном выезде Владимира Иннокентьевича в Москву, чтобы тот довел дело до полной победы над клеветниками.

Вернулся Салыгин радостный и оживленный накануне выписки Николая Васильевича из больницы, сообщил: дело Ивана Тимофеевича Рысенкова приняло благоприятный оборот, с ним разобрались и теперь придется держать ответ Безъедову за грязную стряпню на фронтовика. Казалось, это известие и поставило Дружбу окончательно на ноги.

— Значит, жить еще долго можно на свете! — сказал он.

Но иначе рассудили о его будущем местные врачи при выписке:

— Сердце Градова протянет недолго, — предупредили нас, его друзей.

— Нет, нет, он еще поживет! — не захотела смириться с этим Агриппина Дмитриевна. — Я поборюсь за него.

— Вы, коллега, много берете на себя, — говорили ей.

— Не только я, но и сам больной!

— Мало ли что скажет человек в запале.

Выписали Курганного капитана из больницы под вечер. В тот час огромное зарево от закатывающегося солнца медленно расплывалось по небосводу, окрашивая его в алый цвет.

— Знакомое ощущение, — подметил Николай Васильевич. — Такое, будто застывает кровь. Не одна тысяча снарядов и гранат всяких побывала в моей руке, а тут маху дал.

Из больницы мы ехали в восьмиместном такси. Николай Васильевич разговорился о том, что таил в себе, неделями отмалчиваясь на больничной койке:

— Мать Степана любит степь… Увидит меня Прасковья Федосеевна, в степь зовет: «Пойдем, дитятко, поглядим, где вы с моим сыночком в индейцев играли. Поговорим с душенькой Степочкиной». Выходили мы в степь, и легче старушке становилось. И в тот раз пошли. На закате, вот как сейчас, дело вышло. Мы со Степой в свое время в индейцев тут играли, а нынче мальчишки войну затеяли. Подходим с Федосеевной к балке, где когда-то я наскочил на Регину с самопалом, а навстречу этакий шустрик: «В плен сдавайтесь, дедушка Коля!» На меня, значит. Перепугалась или нет Федосеевна, а я замер: в руке мальца была граната РГД-44. Подумал: учебная или сами ребята сделали? О том и спросил. Услышал от мальца: «А там их много, в земле». Заслонил я собой Прасковью Федосеевну, крикнул: «Ложитесь, мама!» А потом мальцу: «Стой! Не пугайся! У тебя в руке старая граната, взорваться может!» Шустрик понятливым оказался, выполнил мою команду. Я опять к нему: «Давай мне эту штуку, а сам ныряй в балку!» Только передал мне малец гранату и отскочил от меня, как она щелкнула в моей руке, зашипела. Успел подумать: «Подгнила чека, кидать надо гранату!» Я, наверное, так и сделал бы. Но чуть опоздал, рвануло под самыми ногами. Глаза застелила кровавая завеса, вот как сейчас в небе.