Купавна - [100]

Все, что произошло с Курганным капитаном после взрыва залежавшейся с войны гранаты, мы уже знали. И мать Степана Бездольного благодаря тому, что ее заслонил своим телом Николай Васильевич, ничуть не пострадала. Невредимым оказался и мальчишка, и те, кто играл с ним в войну. Найденные ими гранаты были взорваны солдатами-подрывниками. Сравнительно легко отделался и сам Градов: металлическая рубашка гранаты, пролежавшей десятки лет в земле, была настолько подвержена коррозии, что ее осколки не явили особой силы, не проникли глубоко в тело, лишь прибавили несколько новых рубцов на груди. Хуже обошлось с единственной рукой Дружбы — кисти как не бывало.

Все мы — Агриппина Дмитриевна, Владимир Иннокентьевич, Светлана Тарасовна и я — с затаенной болью глядели на него. И он напустился на нас:

— Насупились? Ишь вы! Не узнаю, прямо на глазах стареете…

Агриппина Дмитриевна остановила его:

— Я, как врач, советую, Николай Васильевич, поберегите, бога ради, силы. Давайте помолчим.

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! — отозвался он не без напускной веселости, но сразу же обмяк: — Можно и помолчать. Доктора всегда правы.

— Иногда и врачи ошибаются, — вмешалась в разговор Светлана Тарасовна. — Правда, Гриппа?

— Случается, — неохотно согласилась та.

— Дорого обходятся подчас человеку ошибки врачей, — подхватил Салыгин.

— Как и партийных работников, — вставил свое Градов. — Смотри, как бы Рысенков не схватил инфаркт.

— Выдюжит, ангелочек! Крепкий орешек, то бишь товарищ, — буркнул Салыгин. — Но давайте позаботимся о насущном. Что делать будем, Миколушка? Получается не совсем ловко, даже страшновато.

Николай Васильевич принял это на свой счет.

— Со мной частенько случалось так, будто я карабкаюсь на крутую гору, — приподняв забинтованную культю левой руки, заговорил он. — И нынче будем карабкаться!!. Правда, когда у человека нет обеих рук, велико его горе, даже друга нельзя обнять. Однако… Есть у меня в Херсоне два товарища — Чечет и Чечетков. Прозвали их «двадцать медалей», потому что у каждого — по десять боевых наград. Не люди, а кладовая талантов, хотя у того и другого руки без кистей, на войне оставили. Молодцы хирурги! Поработали над их культями, и получилось что-то наподобие клешней. Так этим хлопцам рук других и не надо. Кто в городе не знает, что прекрасный сорт груш «дюшес» они выращивают. А цветоводы какие! И какие замечательные аквариумы изготовляют. Залюбуешься их художественными поделками. Шкатулки там, полочки резные, шкафчики, футляры выпиливают. Фотографируют, снимают любительские фильмы, рисуют. Не перечесть всего, что они умеют делать. А было?.. Растерялись солдатики поначалу, когда из госпиталя их вскоре после войны на инвалидность выпроводили. Тогда, помню, как мог, подбадривал я их. Теперь им цены нет. Большую пользу государству приносят. Думая о них, порешил и я: у хлопцев двадцать медалей, а у меня пять орденов, пусть в общем будет двадцать пять, счастливая цифра! Словом, попрошу хирургов, чтоб из моей культи клешню сделали. Пойду к Чечету и Чечеткову в компанию. Так что, дружба, за меня не страшись. Найду себе дело, Владимир Иннокентьевич… Ну-ка, долой терновины в глазах!

— Я в тебе не сомневался, чертушка! — возразил Салыгин. — Меня не беспокоит, что будешь делать. Я спросил: что мы сейчас будем делать? По-моему, надо подрулить к гастроному. Жаль, нет поблизости моей Ефросинии Сергеевны, некому и запасы продовольственные пополнить. А у тебя дома, насколько мне известно, шаром покати в этом смысле.

— И не стыдно вам?! — обиделась Светлана Тарасовна. — Все у нас есть. И всегда будет. А сегодня какой стол уже накрыли для нас Свирид Карпович с Верой Павловной…

Уезжали мы из Херсона со спокойной душой. Сердечной заботой окружили люди Курганного капитана. Лишь в Москве, расставаясь со мной и Агриппиной Дмитриевной, Салыгин спросил:

— Вы, чертушка Агриппина Дмитриевна, точно убеждены или так, для красного словца, сказали, что Микола еще сможет долго пожить на белом свете?

— И вы о том же, что и мои коллеги в Херсоне?! — возмутилась она. — Грешно загодя хоронить друга! От вас с такими разговорчиками и белого света можно невзвидеть. К черту вас посылаю!

— Характерец, — тяжело вздохнул Салыгин.

— Именно, — ответила она. — Только не у меня. Волнуюсь за Николая Васильевича, с одной стороны, потому, что земля под Херсоном таит еще много старой взрывчатки. Впрочем, все равно будет он бродить по степи. Сказала Свете: присматривать за ним ой как надо! К тому ж с сердечком у него плоховато.

Мы с Владимиром Иннокентьевичем недоумевая переглянулись.

— Но позвольте! — запротестовал Салыгин. — Вы же так спорили…

* * *

Передо мной на письменном столе лежит тетрадь Николая Васильевича Градова в черной клеенчатой обложке цвета траурных платков на головах женщин, которые шли за его гробом. И ворох писем. Читаю их и складываю в стопки. Письма Дружбы связываю белой лентой отдельно от остальных: он любил этот цвет, цвет купавы…

Вот одно из его писем. Дружба не отправил его адресату. Может, постеснялся? Это письмо ему помогали писать друзья.

«Ты, Владимир Иннокентьевич, справляешься о моем здоровье. Отвечаю — ничего себе, спасибо. Как говорится, здравствую тяжелоздоровый. Случается, кожа на голове трещит. Ощущение такое, будто кто-то хватает меня за волосы и начинает скальпировать, а я «руками вожу», следует понимать — руковожу операцией этой: командую собой и этим другим или как бы консультирую, чтоб не так больно было.