Купавна - [97]

— Оговорилась, может быть, Светлана Тарасовна? Или ты ослышался? Дружба ведь опытный фронтовик!

— Э-э, никто не может знать, где надо соломки постелить! — возразил Салыгин. — Иван Тимофеевич тоже маху дал. Можно сказать, тоже как бы подорвался. И приходится еще одного фронтовика спасать. Грозятся исключить его из партии.

Владимир Иннокентьевич насупил лохматые брови, затеребил свою короткую бороденку с появившейся в ней за последний год проседью.

— И у майора Рысенкова есть борода, поокладистее моей. Да только враз она у него побелела, — сказал он, пройдясь по мне таким взглядом, точно попросил моего сочувствия, приглашая в заступничество за фронтового товарища.

— Какое же преступление совершил Иван Тимофеевич, чтоб исключать его из партии?

Салыгин перевел взгляд на портрет жены.

— Нет, Фросенька, еще не все потеряно! Решение партийной организации микрорайона — еще не все. Есть другие высокие инстанции. Они будут решать окончательно, вплоть до съезда партии. Но как долго придется ходить ему с ярлыком виноватости, а? Скажи, пожалуйста!

— Послушай, говори пояснее, что произошло с Рысенковым? Что он натворил?

Владимир Иннокентьевич ожесточился, вспыхнул как порох.

— Не он, а спросить надо с других, что они натворили! В частности, тот же партийный секретарь Безъедов. Формалист, перестраховщик — мало сказать!.. Суть в том, что на Ивана Тимофеевича в парторганизацию поступила куча анонимных писем, якобы он беспробудно пьянствует, является в пьяном виде на квартиру своей бывшей жены, дебоширит и всячески оскорбляет ее женское достоинство. То же самое в своем официальном заявлении описала и эта бабенция, к тому ж прибавила, что Иван берет у нее вещи и пропивает. Ей что? Насолить бывшему — одно удовольствие, уличила в полном моральном разложении. Иван затеял с ней развод якобы потому, что разыскал где-то на Дальнем Востоке жену какого-то погибшего своего фронтового товарища и решил сойтись с ней.

— Постой, браток! — перебил я Салыгина. — Возможно, в этом есть какой-то дымок…

Дело в том, что с Рысенковым я близко познакомился в этой же квартире Владимира Иннокентьевича. Майор в отставке сразу произвел на меня самое благоприятное впечатление. Фронтовики как фронтовики, вспоминают былое. Мы находили слова, созвучные высокому порыву человеческой души, которые раскрывали ее, как сокровищницу, во всей красоте и величии. Говорили о долге памяти перед теми, кого среди нас уже нет, о долге благодарности тем, чьи сердца открывались боли фронтовиков, принимая эту боль, как свою. Разговор зашел о том, что нам в окопах легче жилось, чем нашим родным и близким в тылу, даже там, куда не залетали вражеские самолеты и где совсем не пахло порохом, но где люди переживали голод, трудились по принципу: «Все для фронта, все для победы!» Беседа зашла и о дружбе, любви, верности. В знак женской стойкости пропустили по нашей фронтовой, вспомнили стихи Константина Симонова «Жди меня».

— А знаете, — сказал майор Рысенков, — я знаком о одной женщиной, которая до сих пор живет в беспредельном ожидании. Как-то в патронной коробке мы нашли записку: «Дорогие! Бейте насмерть фашистскую нечисть, а мы, ваши девушки, невесты и жены, ждем вас с победой!» Ничего удивительного: о том, что нас ждали, писалось в письмах, говорилось по радио. Бойцы верили своим недоцелованным девушкам, недолюбленным невестам и женам. Бывало, если к кому-нибудь все же доносился нехороший слушок, что, мол, его любимая не выдержала, изменила, не хотелось принимать такое за правду. Одни давили душевную смуть, как окурок, другие убежденно отвечали: «Моя умеет ждать». Была у моего фронтового друга Кости Привезенцева жена Валентина. В самые первые дни войны у них появился сын. Маленький человечек родился недоношенным. Костя рассказывал: впервые глянул он на хлипенькое тельце с глубокой тоской и сердечной болью. «А ты не особо огорчайся! — поспешила успокоить его Валентина. — Вот увидишь, родной, какого еще человека я из него выращу». «Нет, такие не то чтобы расти, а и жить-то вряд ли способны», — подумал Костя. Но не захотел делать больно жене и отшутился: «Верно, вырастет, весь в маму». С тем Привезенцев и ушел на фронт. И не было границ его радости, когда он получил первое письмо от Валентины. Молодая мать писала, что хотя их маленький Толик и болел, однако сейчас вполне здоров, выглядит богатырем и ждет своего папу. Нетрудно понять, что в эти слова Валентина вкладывала гораздо более глубокий смысл, чем если бы написала: «Я жду тебя!»

Потом мы узнали, — говорил Рысенков, — что фотографию мужа, присланную им с фронта, Валентина поместила над кроваткой сына так, чтобы тот «всегда был с отцом». На ночь она учила: «Давай, сыночек, пожелаем папе спокойной ночи!» А утром: «Папуля, здравствуй!» Таким образом, для мальчика это была не просто фотография, а настоящий живой обитатель его маленького мирка. Эту фотографию он видел первой, открывая утром глаза, с нею прощался вечером, перед сном: «Спокойной ночи, папа!» Всякий раз Валентина находила повод для рассказов об отце. На свой лад пересказывала сказки, и в понятии Толика злой Кащей Бессмертный был фашистом, а сказочным богатырем — папа… Так прошло три года войны. Однажды Валентина вернулась с работы настолько усталой, что у нее хватило сил лишь поцеловать сына, и тут же свалилась в постель. Откликнулась, лишь когда мальчик затормошил ее: «Мамочка, а что ж ты о папе забыла?!» Сердце ее наполнилось радостью, потому что сын сам напомнил матери об отце… Привезенцев безмерно верил жене; случалось, задерживались письма из дома, появлялась тревога. Тогда он давил окурок: «Моя умеет ждать!» Дружба с Костей у нас была, как говорили, водой не разлить и огнем не пожечь. И ранило нас в одном бою, и в госпитале вместе отлежались. Для окончательного излечения нам разрешили на месяц поехать домой. Так вдвоем и в отпуск ехали. «Как она встретит? А сынок, сын мой!» — твердил Костя под перестук вагонных колес. Он твердил это всю дорогу, приглашая по приезде, прямо с поезда, к себе в дом, на бутылочку ради такого торжества. Да у меня и не было другого пути: вырос сиротой, в детском доме, и перед войной жениться не успел. Вот так и переступил вместе с Привезенцевым порог его дома. Помню, Костя окинул беспокойным взглядом комнату и не увидел жены. Лишь какая-то старая женщина недоуменно уставилась на нас. «Кто из вас будет хозяин?» — казалось, спрашивала она. А в детской кроватке поднялась белокурая головка малыша. Костя кинулся к нему: «Сын! Сыночек, Толик!» Но тот смотрел на меня: видать, моя офицерская форма больше привлекла его внимание. «Сынок!» — еще раз позвал Костя. Тогда мальчик посмотрел на него, затем на увеличенную фотографию над своей кроваткой. Слезы побежали к его дрожащим губам, и он рванулся к отцу: «Папочка, родненький!» Ну, как тут не дрогнуть солдатскому сердцу?! Костя растерялся, беспомощно огляделся, словно отыскивая средство от того, что сжало грудь. Старая женщина помогла ему снять шинель, но ведь Костя хотел видеть жену. «Где же Валентина?» — упавшим голосом спросил он. Старуха непонятливо и даже с явной обидой глянула на него: «Неужто, мил человек, и не знаешь, где твоя Валентина? — и продолжила совсем о другом: — С хлебушком у нас больно плохо. Ни крошечки не осталось, хоть шаром покати. А я, вишь, твово мальчоночку обихожу. С осени лебеды припасли, так я из этой травки нет-нет да и щи схлопочу». Она замолкла, точно захлебнулась. В комнате наступила тягостная тишина. «Вкусные щи бабуленька варит», — прижимаясь к груди отца, сказал Толик, глянув на старуху. У меня какой-то горький комок подкатил к горлу. Не знаю, сколько это длилось, но неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина в промасленной рабочей одежде. Она бросилась к Косте и повисла на нем со слезами радости на глазах… После, уже снова на фронте, Привезенцев признался мне: «Я ведь, пока не было Валентины, пережил, быть может, гораздо больше, чем за все прошедшее время войны». «Понимаю, — ответил я. — Можно было подумать, что твоя Валентина вильнула, нашла другого, у кого хлеб был и щи не из лебеды. Некоторые говорят ведь, что война все спишет». Ох и рассердился на меня Костя: «Да ты что?! У меня и в мыслях подобного не было. Я о другом тревожился: больна тяжело или того хуже. Да я в нее верю, как в тебя, как в Ваську Васильева и всех хлопцев, с кем в разведку ходить приходилось!» Меня придавила неловкость, а Привезенцев вовсю рассмеялся: «Знаешь, у меня появилось новое особое чувство, сильное и глубокое. Это смешанное чувство радости, гордости, сбывшихся надежд — мой сын, поросль моего родового корня! И если война повалит меня, то сын будет жить и нести в себе мою силу».