Купавна - [95]

В последнем недавнем письме я не усмотрел этого обычного стереотипа. «Не едешь, не надо! Не хотел цыган кутью есть, так пускай его черти едят…» — писал Николай Васильевич.

Что такое? Едят кутью чаще всего на поминках. Уж не приболел ли? Не сказывается ли неблагоустроенность его личной жизни? Или дает знать о себе возраст?.. Да нет, какие его годы! Он сам вот что пишет в назидание мне: «Мы, дружба, должны всегда быть молодыми: отметил пятидесятилетие — отсчитывай годы в обратном порядке, стукнуло шестьдесят — считай, тебе сорок…» Это последнее письмо, без обычного стереотипа, Курганный капитан написал в годовщину гибели Степана Бездольного:

«По выходе из госпиталя я не пошел на инвалидность. И не отсиживался в тылу, хотя меня и хотели демобилизовать, то есть списать по чистой. Тогда мне повезло: я скоро разыскал свой полк, которым продолжал командовать все тот же Петр Иванович Чаевский. Принял он меня, как отец родной. Так стал я командиром батареи боепитания. Ответственность большая перед всем полком: не сумел обеспечить своевременный подвоз снарядов на огневые позиции батареи — могут погибнуть люди. А хорошо сработал — великая благодарность от рядового артиллериста до самого комполка. Но суть не в благодарностях. В полку бы обошлись без меня, а я без него — нет!

В годину смерти Степана на нашем участке фронта установилось затишье. Ни винтовочного выстрела, ни одного снаряда ни в ту, ни в другую сторону передовой. Тут-то и подъехал в расположение моей батареи полковник Чаевский и — прямо ко мне:

— Подполковник Салыгин пошел на поправку, скоро обещает вернуться в полк. Между прочим, хорошую мысль он подал. Недавно я прислал к тебе на батарею молодое пополнение. Так вот, собирай всех новеньких в машину, поедем на место гибели командира батареи Бездольного.

Ну и Владимир Иннокентьевич! Сам еще не оправился после ранения, а о людях не забывает! Дело, конечно, как я уразумел, не в мертвом Степе, а в молодых солдатах, которых Чаевский решил повезти на его могилу.

Командир полка не произнес траурной речи, а попросил молодых солдат поклониться праху геройски погибшего командира батареи Степана Бездольного и праху тех, кто вместе с ним погиб здесь.

И молодые солдаты поклонились светлой памяти Василия Клубничного, Осингкрития Перепади, Андрея Плацындара и многих-многих других. Даже Вани Хрунова, который был убит совсем в другом месте. Поклонились селам и городам, где родились герои; поклонились их родным и близким, кто говорил тогда: уж как тяжела утрата, а войну выстоим.

Затем был салют…

С месяц тому приезжал ко мне Владимир Иннокентьевич Салыгин. Мы вместе выхлопотали разрешение перезахоронить прах Степана Бездольного. Пришлось хлопотно. Но зато теперь спит Степа возле нашего кургана, на виду всего села. Покоится он рядом с теми, кто отдал свои жизни за то, за что сложил свою голову и он вдали от Херсона. Здесь, неподалеку от кургана, погибли и школьные наставники наши — Капитолина Леонидовна и Антонина Сергеевна. Их немцы расстреляли на круче и бросили в Днепр. Прах покоится, говорят, в одной из братских могил под Одессой.

Жаль, до сих пор не нашли мы могилу Регины и ее родителей. Но по сообщенным тобой координатам нашли могилу партизана Тараса Шатайко, того Ястребка, который погиб на твоих глазах. Не зарастет теперь тропа Светланы Тарасовны к этой дорогой могиле. И тропы к нашему кургану никогда-никогда не зарастут, на склонах его все больше цветов.

Цветы на земле, а земля приняла павших. Их теперь не отнять у нее, и земля живет ими; земля не умирает, и, как у нее, у них не будет старости. Тот, кто познает ату истину, у того не будет страха перед своей старостью. Так и я не страшусь ее…»

Как же понимать: не страшится человек старости, а приглашает на рисовую кашу с изюмом и медом, будто зовет проглотить щепотку кутьи на собственных поминках?!

Всю ночь я собирался в дорогу. На душе, как никогда, было неспокойно.

Я выходил во двор, вглядывался в плачущее небо, молил, хоть бы к утру прояснилось. Но дождь не унимался. Он лил уже вторые сутки, с каждым часом все сильнее, крупный и плескучий.

В который раз я выходил во двор, к гаражу, и вновь возвращался в квартиру, подолгу простаивал возле стены, на которой — большая фотография: костер и люди вокруг него — в ту памятную ночь на Ивана Купалу.

Костер оживал в моем воображении. И свет от него струился, точно розовая поземка, от самого подножия кургана. Оживал и двигался хоровод, и люди как бы разговаривали со мной:

«Память — не только в памятниках на могилах, мы продолжаем отыскивать и тех, о подвигах которых еще пока никто не знает». И будто доносились ко мне вместе с поземкой света голоса из самого кургана: «Хорошо, что не забываете нас!.. И спасибо тем, которые узнают от вас, что мы есть на свете, что есть такая память, которая вечно будет жить на Земле!»

Утром наперекор ненастью я погрузил в машину дорожные вещи, не без грусти напевая про себя тихую и строгую мелодию песни о партизане Железняке — проникла-таки она мне в самое сердце. И думалось об Остапе Митрофановиче Оверченко. Слышался его голос: «Врачи сказывали, мое дело безнадежно, даже если и выздоровею. Да ошиблись они!..»