Купавна - [65]

— Она пошла к вам на службу?

— Уймись, док!.. Нет нашей с тобой вины в том, что произошло с милой подружкой моей любимой женушки. Всяк, отказав нам служить верой и правдой, подлежит… Понял, док, у нас есть основание помянуть ее коммунистическую душонку!.. Ну и за упокой души младенца… Угостимся.

Раскрыв портфель, с которым пришел, Шеремет выставил на стол бутылку с коньяком.

— Пьем, док! Наш фюрер не забудет и тебя…

Не дожидаясь меня, он выпил прямо из горлышка всю бутылку. Я не знал, что сделать с собой. Хмель заметно ударил ему в голову, все более развязывая язык.

— Помнишь, док, ее разговорчик про любимую бабушку? — Прищуря помутневшие глаза, не без лукавства Шеремет погрозил мне пальцем: — Навели мы справочку… Б-был в Х-херсоне домик д-двадцать… на С-суво-ровскай. Н-но теперь ни д-домика, н-ни б-бабушки… Б-большевички с-сами с с-самолетика р-разбомбили…

Все дни до появления Шеремета я мучительно думал: ни о какой бабушке своей Гончаренко не говорила мне ранее, зачем же ей понадобилось сообщать на прощание какой-то херсонский адрес? В конце концов пришел к выводу, что именно в то место я должен доставить ее ребенка. Легко сказать? Но как нелегко исполнить! Даже если мне и выпадет удача убежать из лагеря, то смогу ли я осилить далекий путь с грудным младенцем на руках, к тому ж в тылу врага? Прежде меня сто раз схватят…

— Стоп, стоп, док! — внезапно воскликнул Шеремет, будто и не был во хмелю. — К черту город Херсон! — Он хитро уставился на меня: — Надо пошарить здесь, в нашем ближайшем городке. И какие же мы с тобой отпетые дураки!

Он осветил мой рассудок, не понимая того.

— Правда, какой я дурак! — вырвалось у меня вместе с появившейся колкой мыслью — отчего я сам не догадался: это же адрес, о котором дала знать Дуся на случай своей смерти, где находятся ее надежные люди.

— Сей миг, док, надо проверить! — решительно сказал Шеремет, направляясь к двери.

— Куда, ведь ночь… — попытался я придержать его. — Подожди до утра, протрезвись.

— Нет, нет, док!

Он был уже у самой двери, как в моих ушах, будто наяву, прозвучал голос твоей матери, моя девочка: «Вам терять нечего!» Еще мгновение, и предатель уйдет. Я никогда ни с кем не дрался, тем более не убивал. А тут мне хватило того самого мгновения, упусти я которое, Шеремет оказался бы в недосягаемости, чтобы свершить очередное зло.

Я схватил со стола пустую бутылку, успел ударить его в самое темя. Потом еще несколько раз, пока он не свалился с ног.

Далее все пошло будто по заранее разработанному плану. И нам с тобой, Пиночка, сопутствовала удача почти на каждом шагу. Будь благословенна память твоей родной мамы! Она как бы наставляла меня, что делать.

Сняв с Шеремета форменную одежду, я переоделся в нее. В моей каморке, под кроватью, был ящик из-под фруктов, которым «вознаградил» меня «за усердие» сам капо, для хранения моих скромных пожитков. По бокам и в крышке его были просверлены дырки, чтобы не портились фрукты. И твое, моя крошка, немощное тельце я поместил в него. Никакое удушье не грозило тебе.

Вот так, с ящиком, в котором ты находилась, я направился к вахте. Только бы на пути нас никто не встретил! И Шеремет… Я постарался успокоить себя: если я не убил предателя, то вряд ли он скоро придет в сознание!

…Помню, рано утром, по холодку, я повел тебя, нашу умницу, в школу — в первый класс. В твоей сумке находился букварь, который ты прочитала уже несколько раз от начала до конца. Я расчувствовался — это же был первый школьный день!.. Вспомнил твою мать и по дороге стал рассказывать о том, как одна маленькая девочка и большой взрослый дядя удирали из фашистского плена. Даже не верится, как им повезло!.. Я говорил тебе, что тому дяде удалось пронести через вахту концлагеря чемодан с маленькой девочкой. При этом дядя говорил страже, что чемодан нельзя открывать, так как в нем трупик ребенка, умершего от неизвестной болезни, и что его необходимо срочно доставить доктору Герману Ботту, квартира которого находилась в городе, мол, для лабораторного клинического исследования.

Фашисты очень боялись заразных болезней. При виде марлевой повязки, прикрывавшей лицо до глаз того дяди в форме немецкого офицера, на вахте сторонились и торопили: «Скорее проходи!»

Разумеется, ни к какому доктору Ботту (был такой, проводил в лагере страшные опыты с пленными) дядя не пошел, а принес чемодан к одной старенькой тетеньке по адресу, известному ему от мамы той девочки, где была партизанская явка. Не вернулся тот дядя за колючую проволоку. Он предупредил старушку о грозящей ей опасности быть разоблаченной в своей принадлежности к партизанам. Старушка, оставив свой дом, привела дяденьку к смелым и добрым людям, у которых нашлось хорошее молочко для маленькой девочки, и она осталась в живых.

И помню, Пиночка, ты пришла домой в слезах: ты рассказала ребятам о той маленькой девочке, которую дядя вынес из фашистского лагеря в ящике, а тебе не поверили. Я сказал, что это истинная правда, и даже назвал фамилию и имя той доброй старушки Надежды Орешкович. «А как звали дядю и девочку?» — спросила ты. Я назвал совсем другие имена; конечно, надо было скрыть от тебя правду о них, зачем тебе преждевременная боль?..