Купавна - [36]

В корчме стоял полумрак от приспущенных на окнах домотканых полотен с красивым украинским орнаментом и веяло прохладой. Направляясь к ближайшему столику, Дружба спросил:

— Хорошо бы нам кваску на корочках.

Он многозначительно посмотрел на меня. Таким же многозначительным взглядом Марина Остаповна ответила ему и выбежала из зала для посетителей на цыпочках. Спустя какую-то минуту появилась, поставила на стол пузатый глиняный кувшин.

— Кушайте на здоровье!

— Натуральный квасок, хлебный! — подмигнул мне Градов, прибавляя шепотком, поведя головой в сторону кухни на другой половине хаты, где скрылась хозяйка: — Мариночка, стало быть, дочка Остапа Оверченко, который в школе как-то поколотил меня. Здоровый был, чертяка! Но тс-с!.. Не надо про то с Мариночкой. Без вести пропал он, и дочка до сих пор места от тоски не находит.

Сероглазая красавица проворно выставляла закуски. Появились и пахнущие медом оладьи. Мой аппетит разгулялся. Николай Васильевич между тем, прихлебывая мелкими глотками квасок, сообщил мне, что необходимость реставрировать на селе эту старую хату и открыть в ней корчму возникла по инициативе комсомольцев. Собираются здесь люди разные и всяких возрастов.

— Ни-ни, никаких безобразий, — говорил он. — Марина Остаповна, к слову сказать, женщина живая, веселая, готовая по любому поводу пошутить и ловко откликнуться на шутку, не умеет молча переносить обиды. Потому, когда надо, всегда призовет к порядку.

Марина Остаповна вышла к нам из глубины зала чем-то сильно встревоженная.

Кто-то болезненно вскрикнул в самом дальнем затемненном углу корчмы. Только теперь я заметил присутствие еще одного человека. Подперев голову руками, он грузно восседал за столам и тупо смотрел на графин перед собой.

— А ты говорил, что тут не хлебают горилку, — бросил я Градову. — Во-он какая-то личность высветилась!

Николай Васильевич озадаченно поднял кустистые брови, быстро подошел к окну, откинул полотно и, напялив очки, спросил, вглядываясь в неизвестного:

— А ты, дружба, забрел сюда откуда?

Тот что-то промычал. Градов тронул его за плечо.

— А-а, — отозвался тот сиплым, чуть слышным голосом.

Он скривил свое и так уже донельзя обезображенное лицо, обхватил длинными пальцами кружку и, взболтнув содержимое в ней, поднес ко рту; не пригубил и не просто приложился, а влил в себя махом. Тут же утерся рукавом изрядно поношенной, с заплатой на локте, но отменной белизны и тщательно наглаженной, не обошедшейся без женских рук сорочки.

— То-то! — с гортанным бульканьем в горле воскликнул он, уставясь на Градова. — Глазенапы мозолишь? Ишь ты!.. Нас голыми руками не возьмешь…

Незнакомец еще подлил из графина в кружку. Он пил, хмелея с каждым новым глотком. Его физиономия становилась серой, будто литой из чугуна, и все резче обозначались розовеющие извилины глубоких шрамов.

— Фашисты!.. Потому как я — бог! — наконец вскричал он, ткнулся головой в стол и застыл.

Все затрепетало, заходило во мне. Слово «фашисты» я воспринял как брошенное в наш с Градовым адрес.

Николай Васильевич спохватился.

— Марина Остаповна! — позвал он. — Откуда прилетел такой гусь?!

Она промолчала, точно онемела от удара. На лице — ни гнева, ни удивления. Ее серые глаза округлились, стали огромными от ужаса. Не зная, куда деть свои руки, она покрутила ими у вздрагивающего подбородка, потом спрятала под цветастым фартуком.

— Не узнали, Николай Васильевич?! То ж мий батько, — промолвила она, и слезы блеснули в ее глазах. — Остап Митрофанович… Он и меня не признает… Хожу за ним, как за дитем малым.

Градов, придя в себя и в упор глядя на нее, спросил с хрипом в голосе:

— Да что ж ты, Мариночка, сразу не сказала?

— Зачем? — поникла она. — Кому он такой нужен?.. Мне лишь…

Дружба повернулся к отцу Марины Остаповны, нервно зашевелил губами, с волнением спросил:

— Ты ли это, Остап?

Мир вокруг меня загудел и завертелся волчком. Я не знал, как быть, а Градов, подсев к столу Остапа, стал гладить его по голове, точно встретил самого родного и близкого человека.

— Пришел… Нашелся… Нашелся-таки без вести пропавший, — бормотал он.

Марина Остаповна вяло, вымученно улыбнулась. Дружба вдруг подхватился с места, коршуном налетел на нее:

— Ты что ж такое делаешь?!. — Он едва не задыхался. — Нет, ты лучше скажи: какая необходимость приспела тебе поить человека?! Да еще батьку родного!

Видать, и ей стало невмоготу дышать — дала волю слезам, заголосила:

— Аж ни капелюшечки!.. То ж одна водичка у него… Попробуйте сами, если мне нету веры… Ей-богу, водичка наша, сама из криницы брала…

Жизнь человека полна неожиданностей. Но неожиданный трагедийный поворот в судьбах этих людей потряс меня до глубины души. Он же, Николай Васильевич, еще не верил:

— Говоришь, сама брала… Из криницы?..

Марина Остаповна подошла к нему, приникла лицом к его груди.

— Ночью сильно гремело в небе… Проснулся батько… не в своем уме…

— Ваш отец грозы боится?! — некстати вырвалось у меня.

Она отпрянула от Градова, возразила в беспокойном раздумье:

— Не то… С вечера кино по телевизору пускали, про войну… А теперь… ни-ни! Не допущу татусю к этой машине. Лучше поломаю ее… Хоть единое словечко услышит Остап Митрофанович про войну, так и бьет его лихоманка… На дворе гроза, небо грохотало, горело с края до края, а он глаза страшно выкатил, криком кричал: «Так их, распронатаких, так проклятых фашистов!..» А потом, как рассвело да в небе поутихло, горилки приказал подать. «На рожу мою не гляди, сказал, а подавай за всех безвинно страждущих». Да какая же ему, бедолаге, горилка?! Сами видите, какой он… и от водички из криницы…